Истории торговца книгами - Мартин Лейтем

Другие записывали списки покупок и рецепты. Известен один сборник любовной поэзии Боккаччо эпохи Тюдоров, который, возможно, и тронул сердце своей читательницы, вот только пустой титульный лист она приспособила под аппетитный рецепт соуса с луком-пореем и травами. Также существовала процветающая и по сей день традиция общения с автором поваренной книги. В 1580-х годах одна женщина вычеркнула из такой книги множество фрагментов, приписав, что «все эти рецепты чрезвычайно плохи, поэтому дополнены исправлениями». Поэт Томас Грей, отведав телячье сердце с начинкой из почечного сала и маринованной сельди, написал рядом с рецептом: «Пробовал, невкусно» – оно и понятно. Еще один самобытный голос доносится до нас с огорода сквозь страницы справочника по медицинским травам эпохи позднего Средневековья, где читатель крупно и жирно подписал народные английские названия упомянутых растений, очевидно испытывая раздражение от нескончаемого потока латинизмов. Рядом с терминами Basilisca и Artemisia красивым почерком приписано «змеевик» и «полынь». Рядом со словом Philomena значится «соловей», а когда дело доходит до чопорного Constipatus, наш анонимный читатель, похоже потеряв терпение, пишет: «Возможно, не получится опорожниться». Аналогичные эмоциональные выплески других читателей мы находим в книгах раннего Нового времени на валлийском, гаэльском и корнуоллском языках.

Один мелкий фермер-арендатор в 1600-х годах выпустил пар на обратной стороне титульного листа «Нравственных писем к Луцилию» Сенеки, на две с половиной сотни слов расписав свое возмущение по поводу попыток землевладельца запретить ему стричь колючую изгородь и пускать ее на хворост. Похоже, спор он проиграл, но все же захотел рассказать потомкам о свершившейся несправедливости, сделав запись в бессмертной книге о добре и зле. Хезер Копелсен отыскала в США, в штате Массачусетс, редкую запись на полях – и пусть речь в ней идет всего-навсего о глиняном горшке, но через нее до нас доносится голос женщины из племени коренных индейцев, жившей в 1698 году. По словам Хезер, у нее «глаза на лоб полезли», когда она увидела эту пометку: «Как мне рассказала скво [женщина из индейского поселения Немаскет], слово nunnacoquis буквально означает “глиняный горшок”».

Бурлящий мир народной магии продолжал жить и в эпоху христианства – гораздо дольше, чем можно судить по большинству исторических источников. Встречающиеся в маргиналиях упоминания о чарах и волшебстве дразнят нас, словно промелькнувший среди лесных деревьев сатир. Люди шекспировского времени писали на краях книжных страниц всевозможные заклинания – привороты, магические слова, призывающие плодородие, таинственные знаки, которые надлежало чертить на масле или на яблоке, чтобы вылечить зубную боль или остановить кровотечение из носа, и многочисленные проклятия против книжных воров, при взгляде на которые на ум тут же приходит фраза с могильного камня самого знаменитого барда: «Сна не тревожь костей моих, Будь проклят тот, кто тронет их!»[185] В одном часослове мы находим магическое заклинание, призванное потушить огонь, а еще расчет гороскопа. Историк Имон Даффи отмечает, что подобные чары были «популярны среди представителей всех социальных слоев», а вывод об их «широкой распространенности» он сделал, исходя из повсеместного порицания подобных заклинаний в проповедях.

Такие обыденные, но выразительные комментарии на полях – явление извечное. Тед Хьюз чувствовал их поэтическое начало, когда массивным, напористым почерком писал собственные примечания на форзаце поэтического сборника Сильвии Плат «Ариэль» (Ariel). Он рассказывал, что длинные коричневые следы на страницах книги остались от капель, упавших с соломенной крыши девонского дома, где они жили с Сильвией. Там они были счастливы, пока Сильвии не показалось, что она «становится глупой, как корова», и оставшиеся в книге пятна хранят это прошлое, когда еще не наступили мрачные дни в доме 23 на Фицрой-роуд[186].

Иногда в одном примечании на полях какой-нибудь книги бывает больше вдохновения, чем в целом сборнике никудышной поэзии или второсортного литературоведческого анализа. Недавно студентка Оксфорда, дополняя подробными комментариями нудный труд по литературной критике, написала: «Господи, я забыла выключить духовку». Публикуемые писатели силятся воспроизвести в своих текстах пыл человеческого бытия, в то время как бессовестные любители марать поля страниц как бы невзначай сеют на книжных страницах семена реальной жизни или, как выразилась журналистка и автор примечаний Александра Молоткова, «сдабривают текст своими ферментами». Сам текст порой представляет собой скучный план пригородных улиц или проект городской застройки, а вот маргиналии, причудливые и элегические, ведут нас по тенистым тропинкам к открытой всем ветрам пустоши истории. Интересные заметки на полях способны спасти не одну второсортную книжку от незавидной участи быть выброшенной на помойку. Ни один предмет искусства не обладает подобной способностью превратиться в новое творение: работы живописцев, скульпторов и архитекторов по понятным причинам удостаиваются восхищения в своем первоначальном виде. Книги же могут нести «следы ДНК» любого человека, и однажды оставленные нами отпечатки будут проанализированы и расскажут правду о нашей сущности будущим поколениям.

И все же в большинстве своем мы ощущаем некое силовое поле, окружающее книжные страницы. Заядлая любительница писать на полях Эстер Пьоцци[187] рассказала о терзающем ее чувстве вины в дневниковой записи 1790 года: «У меня есть причуда – писать на полях книг. Причуда эта не слишком хорошая, но порой душа так просит высказаться». В более поздние годы подруга доктора Джонсона перестала скрывать свою любовь к комментариям на полях, и ее пометки стали настоящей золотой жилой для историков, изучающих культуру XVIII столетия. В 1925 году многие из ее записей были опубликованы отдельным изданием, при этом до сих пор то и дело обнаруживаются новые. В своих комментариях Пьоцци рассказывала о моде, о том, как кто-то из ее друзей смухлевал в карточной игре, воспользовавшись помощью лепрекона («феи-лепрекона»), о том, как дети реагировали на концерты Генделя, о сохранившихся обычаях Уэльса и о том, что придворные принца Уэльского шутили, будто написанная на его гербе фраза Ich dien[188] – это сокращение от Dying of the Itch (что значит «умираю от зуда»). У каждого из нас найдутся подобные обрывки историй, но записала их именно Эстер, а виной всему ее «причуда».

Неожиданное открытие, сделанное в процессе написания этой книги, заключается в том, что на протяжении всемирной истории, судя по всему, именно женщины были склонны физически взаимодействовать с книгой, не ограничивая себя никакими условностями – они могли нюхать ее, целовать, обнимать, читать, сидя на деревьях и у огня (к отчаянию коллекционеров-дилетантов), а также вдоль и поперек исписывать страницы чернилами. Быть может, женщины чаще руководствуются интуицией, чем мужчины. Физически взаимодействовать с книгой – значит общаться с ней, позволять ей затрагивать самые тонкие струны души. Это свойственно людям, которым не причиняет неудобств неоднозначность, которые восприимчивы к проявлениям карнавального и нелепого. К примеру, картонный супермен – будь он в костюме или в образе простого и понятного Кларка Кента – никогда не смог бы писать на полях или загибать уголки страниц. А вот Бэтмен, персонаж, более спокойно принимающий разнообразие жизни, смог бы. Его романтическая дружба с Робином свидетельствует о раздражении в отношении принятой в обществе Книги Любви. С дворецким Альфредом, заменившим ему отца, он общается непринужденно, как с равным, что говорит об отсутствии эдипова комплекса или каких-либо садомазохистских наклонностей. Секретные входы в логово Бэтмена, символизирующее мир подсознания, делают его дом местом принятия и анархического веселья. Перед нами человек, который с легкостью мог бы черкнуть ручкой по полям книг из его чудесной библиотеки и восторженно воскликнуть при виде отраженной на их страницах пестрой красоты человеческой природы, пока Супермен возится со своим криптонитом и проверяет перед зеркалом прическу.