Затаившийся - Грегг Олсен

Я рассказываю про ДНК Коннора Мосса и про его арест. Я тщательно слежу за тоном. Конечно, в душе меня переполняет ликование. Но человек, которому я звоню, успел сильно настрадаться за это время. Радость и облегчение – не одно и то же.

«Мне очень жаль, что тебе пришлось через столько пройти, Адам. Мне действительно очень жаль. Я надеюсь, у вас с Обри все хорошо. Скоро увидимся».

Я смотрю в окно. Снаружи зеленеет сливовое дерево. От жары листья побурели по краям. То самое дерево. Те самые ветви. В тот день, когда Адам меня нашел, мы с ним оказались навсегда связаны. Теперь я понимаю, что мои чувства к нему были ошибкой. Я – всего лишь девочка из Шелтона. А мальчик из Шелтона начал новую жизнь в Сиэтле.

Я протягиваю руку к чашке с кофе.

– Проголодалась?

Это Монтроуз.

– Ага, – говорю я. – Ты поведешь.

Он кивает, и мы едем в мексиканский ресторанчик на четвертой улице, в котором я хотела побывать с самого его открытия в выходные на День поминовения.

Я замечаю, как Монтроуз сжимает руль.

– Руки стали меньше дрожать, – говорю я.

Он улыбается в ответ:

– Ага, новые таблетки. Вылечиться полностью невозможно, но можно замедлить прогрессирование. Давно ты знаешь?

– Довольно давно, – отвечаю я.

Он не просит, чтобы я сохранила его болезнь в тайне.

Он знает, что может мне доверять.

Доверие в жизни превыше всего.

Сама не знаю почему, но я надела новое платье, которое купила онлайн прямо перед убийством Софи. Модницей меня не назовешь. В Шелтоне это и не нужно. Платье сшито из хлопка и украшено милым цветочным принтом. Совсем не старушечье. В «Инстаграме» я видела Крисси Тейген в похожем платье. Я стараюсь не думать о том, что оделась сексуально, потому что я имела в виду вовсе не это. Честно говоря, я вообще редко чувствую себя сексуальной. Я не уродлива, но и не сногсшибательна. Стараюсь следить за собой. Занимаюсь спортом. Правильно питаюсь. Неброско, аккуратно крашусь по будням. В выходные не крашусь совсем.

Но сегодня я делаю исключение. Это не праздник. Коннору Моссу еще не вынесли приговор. Но мне все-таки кажется, что его арест – первый шаг к тому, чтобы Адам смог исцелиться.

Он добьется того, чего не добилась я с Альбертом Ходжем, – справедливости.

Заводя мотор, смотрю на свое отражение в зеркале заднего вида. Я выгляжу весьма неплохо. Хотя сама не знаю почему. По дороге я слушаю кантри: любовь, утраты и грузовики на пыльных дорогах. Солнце отражается от поверхности Худ-Канала, и я надеваю солнечные очки. Я знаю, что Адам Уорнер никого не убивал. ДНК в теле Софи это доказывает. Мы с Монтроузом были вынуждены допросить его по долгу службы, но теперь я понимаю, что ценой нашего усердия могли стать важные для меня отношения.

Прибыв к месту назначения, я вижу Адама в лодке. Он уплыл примерно на пятьдесят ярдов от берега, к белым буйкам. Я подхожу к бетонной дамбе, на которой сидела Софи в последние минуты своей жизни, и думаю, что она видела своего мужа с того же ракурса, с которого сейчас вижу его я. Кажется, он меня еще не заметил, так что я сажусь и наблюдаю.

Похоже, он решил не ждать: он высыпает ее прах за борт. Я не возражаю. Ветерок развеивает часть праха по зеркальной поверхности, но большая часть падает прямо в воду. У меня на глаза наворачиваются слезы. Представить себе не могу ничего более личного, более одинокого, чем это прощание. Кажется, будто я подглядываю за тем, чего не должна была видеть. Он поднимает голову и смотрит на меня; я машу в ответ.

Проведя последнее, священное мгновение со своей женой, Адам начинает грести к берегу.

– Привет, – говорит он, выходя из лодки на мелководье.

– Прости, – говорю я. – Кажется, будто мне не следует здесь быть.

Он грустно улыбается. Пытается меня успокоить, но я знаю, что его улыбка неискренна. Он горюет всем сердцем. Его глаза не лгут.

– Все в порядке, – говорит он, ставя на песок пустую алюминиевую урну. – Я хотел, чтобы ты приехала. У меня сейчас никого больше нет. Ни одного друга, который мог бы понять.

– У тебя есть дочь, – напоминаю я.

Он вытаскивает лодку на берег и поднимает опустевшую урну.

– Да, – говорит он, – есть.

– Мы поймали его, Адам. Он за все поплатится.

– Ее убийца был прямо здесь, – говорит он. – Не какой-то случайный маньяк, не кто-то, кто проследил за ней от супермаркета. Он был здесь, через коттедж.

– Да. ДНК не может лгать.

– Я хочу увидеть этого ублюдка. Мне бы хотелось его убить.

– Его отправят в тюрьму. Так положено.

Адам слегка пожимает плечами, и я следую за ним к коттеджу. Он предлагает мне холодного чая или пива.

– Может, потом, – говорю я.

Мы долго смотрим на воду. Не поднимаем никаких тяжелых тем. Не обсуждаем Коннора. Это слишком мерзко. Вместо этого мы просто смотрим на птиц. По бухте плавают каякеры. Безмятежный момент нарушает смех детей из соседнего коттеджа, раскачивающихся на свисающем с дерева канате. Но это хороший, жизнеутверждающий звук. Стоит прекрасная солнечная погода. Это место кажется мне лучшим в мире, хотя я бы не отказалась изменить обстоятельства, которые привели меня сюда.

– Ты не голодна? – спрашивает он.

Я не завтракала и не обедала, так что практически умираю с голода.

– Не отказалась бы перекусить, – говорю я.

Он встает:

– Давай съездим в “Хама-Хама”.

– Хорошая идея, – соглашаюсь я. – Сто лет там не была.

Мы садимся в его машину, и пустое детское кресло напоминает мне о его дочери.

– Обри осталась с родителями Софи?

Адам бросает на меня беглый взгляд и качает головой:

– Ни за что. Она с няней. Сегодня я не вынес бы общения с Фрэнком и Хелен.

* * *

Ресторан «Хама-Хама», специализирующийся на устрицах, открылся несколько десятков лет назад. Он подкупает своей аутентичностью. Сюда ходят и местные, возжаждавшие полакомиться устрицами, и туристы, считающие это заведение одной из главных достопримечательностей Худ-Канала. Мы с Адамом заказываем устриц двух видов: жареных и в раковинах. Я не то чтобы без ума от устриц, но они неплохо сочетаются с холодным пивом.

Мы сидим напротив друг друга за столом для пикника. Мы не обсуждаем дело. Мы словно о нем забыли. Вместо этого мы говорим про его семью. Про мою семью. Смеемся над детскими воспоминаниями.

– Трудно поверить, что мы действительно играли в футбол жестяной банкой, – говорит он.

– Да уж, – соглашаюсь я. – Шли девяностые, но Шелтон будто застрял в сороковых.