Дорога в снегопад - Антон Уткин

* * *

Перед отъездом действительно пошел снег. Из небесного сумрака слетали редкие, едва заметные снежинки. Желтый нарядный эвакуатор, легонько переваливаясь, начал свое движение по деревенской улице к выезду на трассу. Какие-то темные женщины в допотопных шушунах стояли у своих ворот и провожали всю эту странную конструкцию глазами, словно в очередной раз решали сакраментальный вопрос, а доедут ли эти колеса до Киева.

Кира была не прочь поболтать со своим попутчиком о монархической грезе отца Геннадия, но водитель эвакуатора оказался человеком неразговорчивым и молча крутил баранку. Кира сидела рядом и смотрела в окно, «Лексус» стоял на платформе. Со всех сторон поля словно бы покрылись снежной пудрой, и ели по обочинам накапливали ее на зеленых костлявых ветках. Черные полосы от шин, неровно наложенные на заснеженное полотно, текли вперед, как бы указывая направление. Далеко на пригорках чернели, дымили деревни, и кое-где вздымались с земли белые, нежные, словно акварелью наведенные колокольни. Но скоро еловый лес смыкался опять, вбирая дорогу в узкую воронку. Налево мелькнула просека к какой-то военной части. У КПП трое солдат в бушлатах с поднятыми воротниками курили в рукава. То ли вид солдат произвел в угрюмом водителе перемену настроения, то ли на глазах сменившееся время года и еловая пуща вокруг, но он вдруг сказал страстно, с горечью:

— Я в Афганистане колонны водил. Страна была!

— Люди гибли, — робко возразила Кира.

— Люди гибли, — согласился водитель, — да только не за металл. А эти? Собрались втроем, втихаря, напились, поругались и развалили страну. Думали, скоро все обратно к нам прибегут, республики-то. А никто что-то не торопится. Вот теперь и празднуем День независимости неизвестно от кого. От себя, наверное.

Но теперь уже Кира как-то замкнулась и ей расхотелось вести разговоры. Да и водитель, ограничив себя этой страстной тирадой, затих на много километров и только меланхолично смотрел на дорогу, которую изредка перебегала первая поземка.

Кира тоже смотрела в окно, и родина под первым рассыпчатым снегом казалась ей еще тоскливей, чем без него. Образы ее странного сна бродили у нее в голове и немного еще тревожили ее. Странный, даже чуть зловещий взгляд гигантской белки, как морок, временами виделся ей. Чтобы избавиться от этого неприятного чем-то видения, Кира выбирала снежинку и провожала ее глазами, сколько позволяла скорость машины.

Понемногу она втянулась в дорогу и углубилась в себя. Она думала о Гоше, об этих брошенных детях из Пашина, которых она так и не увидела, о том, что они с Митей вполне могли бы взять опеку над кем-нибудь из них. И эта мысль — они с Митей — вызвала у нее горькую усмешку.

И только уже где-то под Переславлем-Залесским сигнал телефона вывел ее из задумчивости. Звонил Андрей Брызгалов, Митин компаньон, и сказал, что Митя час назад задержан по подозрению в легализации средств. Ехать оставалось еще час с лишним, да еще пробки в Москве: Киру настолько сразила эта новость, до такой степени она не представляла себе, что нужно делать в подобной ситуации, что, прежде чем догадалась позвонить тестю, спросила у водителя эвакуатора:

— А вы случайно не сидели?

— Нет, — рассмеялся он, обнажив крепкие ровные зубы, — не сидел.

* * *

В воскресенье Алексея разбудила бодрая музыка из детства, которая лилась из мегафонов агитационного автомобиля. Автомобиль колесил по району, напоминая его жителям, что сегодня должны состояться выборы в Государственную Думу Росссийской Федерации. Пока Алексей спал, Татьяна Владимировна уже исполнила свой гражданский долг. Вернулась она веселая, раскрасневшаяся, рассказала, кого из соседей встретила на избирательном участке и почем пирожки в буфете, который там по традиции устроен. Несколько этих пирожков, кстати, довольно сносных, сошли Алексею за завтрак.

— Только за «Единую Россию», — напутствовала его Татьяна Владимировна. — Ни в коем случае ни за «Союз правых сил», ни за коммунистов.

— Хорошо, — сказал он, чтобы не огорчать ее. Переубедить ее было уже ни в чем невозможно. За несколько минут он добрался до школы, где испокон голосовали жители его дома. Люди шли на участок, но в основной массе это были люди пожилые или старики, многих из которых он даже знал в лицо. И, увы, сомнений в том, кому они отдадут свои голоса, почти не было. В буфете и впрямь был ажиотаж и даже небольшая очередь за песочными кольцами, осыпанными толчеными орехами. Он и сам купил пару штук.

Стояла влажная, пасмурная погода, но домой идти не хотелось, и от школы Алексей пошел рощей. Роща делилась на две неравные части довольно длинной — метров в триста — канавой, которая была ничем иным, как противотанковым рвом, вырытым осенью сорок первого года, и в меньшей ее половине, прилегавшей к Рублевскому шоссе, видны были остатки блиндажей. Когда Алексей был мальчишкой, блиндажи еще вполне хранили форму, под их накаты можно было залезть, теперь же места, где они когда-то находились, еле угадывались по углублениям в земле, похожим на воронки, которые год от года становились все менее заметны. Когда-то в одном из них Алексей нашел телефон полевой связи и мятый котелок, пролежавшие так почти сорок лет.

От преющей листвы тянуло горечью. Мхом заросшие березы стояли отрешенно, как приговоренные к зиме; в их немых верхушках кричали вороны, словно выкликая первый снег. Кроме Алексея никого в эту минуту не было в просторной роще, но вот в простывшем ситце вдалеке мелькнула ярко-оранжевая лента. Худенький узбек, одетый в мешковатую рабочую робу, невозмутимый и углубленный в себя, как кашгарский Йылдыз, нес на плече к мусорным бакам черный, набитый мусором целлофановый мешок. И, наблюдая за этим беспечным человеком, так неожиданно вписавшимся в русский лес, Алексей вдруг подумал, что Восток — это стайер. Он не был очарован им, но почувствовал его ровное дыхание. «Мы бежим быстро, — размышлял Алексей, — а он едва ползет, но удивительным образом мы всегда остаемся в пределах видимости друг друга. В этом парадоксе скрыта какая-то загадка. Тут, бесспорно, таится некий смысл. Ценность наших бесконечных спринтерских рывков перестает быть очевидной».

Вспомнив, что Татьяна Владимировна наказала купить молока, он зашел в «Пятерочку». Покупателей почти не было, зато продавцы и товар все были в наличии. Все эти мясоедовы, куроедовы, мясновы, пудовы, мукомоловы, цикоровы, мироедовы, мордатые, бородатые, весело глядели с прилавков, лукаво подмигивали, многозначительно улыбались, как бы обещая тому, кто польстится на их стряпню, неземное блаженство; предлагали отведать свои кулинарные изыски всевозможные приправычи и лавровичи; ждали своего часа пельмени от всевозможных палычей, точтонадычей, сам самычей, Петровичей и демьянычей, и демьянычи и Петровичи не уступали мукомоловым и мясоедовым ни в стати, ни в белизне поварских колпаков, ни в древности своих соевых традиций.

Алексей отдал, что было положено, смуглянке-кассирше и отправился домой торжествовать победу, но то, что предложил телевизор, привело его в состояние шока. Алексей слушал диктора и не мог поверить в то, что слышал. Он вовсе не рассчитывал на победу в буквальном смысле слова, но такой неправдоподобный разрыв между лидерами и всеми остальными говорил только об одном — о фальсификации. Довольно значительное количество людей, с которыми пришлось говорить ему накануне, все клялись в том, что непременно отдадут свои голоса коммунистам. Это был своеобразный флэш-моб — в знак протеста против политической системы и правящей партии проголосовать за КПРФ, и вот, по словам диктора, в этом заколдованном «единороссами» мире даже из этого ничего не получилось. Слушая гладкого, холеного произносителя приподнятых слов, который любезным голосом сообщал о победе «Единой России», Алексея охватила такая ярость, что он готов был разбить телевизор, расколоть эту лживую, самодовольную физиономию.