Дорога в снегопад - Антон Уткин

Вопреки моде Митя с Кирой в церкви не венчались, и брак их был зарегистрирован обычным гражданским порядком. Поначалу ей казалось, что она только жалеет Митю и всего лишь исполняет свой долг, но понемногу сквозь сумбурные впечатления последних дней проступили совершенно неожиданные чувства. Вот она вспомнила праздник молодого вина в Вене, как они с Митей ехали на трамвае до квартала Гринциг, бродили среди особняков и хойригеров, увидела розовые купы цветущей магнолии, потом ощутила во рту как бы самый вкус молодого вина и в ней зазвучала та мелодия, которую после она никогда не слышала, — та мелодия, которую исполнял на потертом аккордеоне полный человек с грустным красным лицом, которая дала ей понять, что она счастлива, и которая печально намекнула, что счастье — только мгновение… И эти воспоминания пробудили в ней такие чувства, которых она в себе прежде не подозревала.

Она считала, что глупо было с ее стороны взять да и сказать Алексею: «Давай расстанемся», но и прежних отношений между ними уже быть не могло. Наконец настало время объясниться. В тот день, когда это произошло, Алексей был в Академии наук, и она приехала туда и дожидалась его на стоянке в машине. Когда он освободился, они выехали на Ленинский и где-то на середине его припарковались около какой-то кофейни. В этом новом, непривычном для обоих интерьере между ними скорее возникало необходимое отчуждение и им обоим было легче произнести здесь те слова, которые — оба они чувствовали это — должны были быть произнесены. Тем не менее между ними долго царило долгое, смущенное молчание. Алексей замкнулся и избегал смотреть на Киру прямо. Наконец он сказал:

— Я не смог бы тебя любить, если бы ты сделала что-то иначе.

— Алеша… — выдавила она из себя его имя, и слово это оказалось похожим на стон.

— Все-таки ты его жена. И у вас ребенок. В этом есть какая-то высшая правда.

— Прости меня.

— За что?

— За все.

— Ничего, — сказал он, — я сколько лет ждал? Пятнадцать? Еще подожду. — Он надеялся, что это хотя бы отдаленно прозвучит как шутка, но Кира вжала голову в плечи, и они чуть было не затряслись от рыданий.

Главное было сказано, можно было уже идти, но они еще цеплялись за минуты, за клочки разлетающегося времени. Вокруг шумела веселая, беспечная жизнь, и Алексей, оглядывая зал и посетителей, занятых совсем другими проблемами, честно завидовал этим людям.

— Поговори с Гошкой, — попросила еще Кира.

На этот раз он не спрашивал, о чем ему говорить с Гошкой, просто молча записал его телефон. Она предложила его подвезти, ведь им было по дороге, но он доехал с ней только до «Октябрьской». От входа на станцию бордюр отделяли всего несколько шагов, — она успела еще заметить его спину, нырнувшую за грязно-белую колонну у входа в метро, медленно проехала Якиманку, проехала Каменный мост, повернула на Воздвиженку, но вдруг огни передних машин, размываясь, поплыли у нее в глазах. Из-за застилавших глаза слез управлять машиной она не могла, и кое-как перестроилась. Она прижалась к обочине, включила габариты, и долго сидела, уставя перед собой бессмысленный взгляд. Вперед летели машины, стаи машин, их огни сливались вдалеке в радостную красочную гамму.

«Самые первые показания охотнее всего во внимание принимает суд», — крутились у нее в сознании слова тестя. Но если это так, рассуждала она, то так же должно обстоять дело и с самыми первыми чувствами, с которыми мы сталкиваемся в жизни. Почему их никто не принимает во внимание? Кому предназначался этот вопрос, Кира понимала весьма смутно. Быть может, некоей высшей суровой и не знающей жалости силе, с которой вынужден считаться даже добрый Бог. Самые подлинные ответы даем мы в начале жизни, мысленно продолжила она, а потом следствие путается и в своих вопросах и в наших ответах, которые уже не блещут красотой истины, и почему это так, знает только лукавое время, которое ведет нас по кругу туда, откуда мы явились в этот мир. «Вот оно что, — думала она уже спокойно, словно взяв на мушку вражеского солдата, — время, время наш враг». Она даже как бы оглянулась, словно бы ища, у кого бы спросить ответа, так ли это, или найти подтверждение этой своей догадке, озарившей ее сознание мрачным, придавленным светом. Мимо летели машины. Через дорогу бронзовый Достоевский, будто пьяный, сползал с сиденья, на которое усадил его скульптор.

* * *

После последнего разговора с Кирой Алексею стало многое безразлично. Письма своего коллеги Джонатана, которые он ежедневно обнаруживал у себя в ящике электронной почты, он едва пробегал глазами, с трудом вникая в их смысл. С каким-то удивлением он стал думать о том, что, возможно, такие слова как долг, честь утеряли власть над людьми, и единственно, чему они еще безоговорочно повинуются — это любовь. Ему необходима была какая-то другая реальность, поэтому он без размышлений и даже с удовольствием принял предложение Графа прокатиться в Киржач, где «Музыкальному десанту» предстояло дать один из своих военно-патриотических концертов.

Рано утром Алексей вышел во двор, где его уже ждал микроавтобус «Музыкального десанта» с Графом за рулем. Предстояло еще забрать Стаса из Ново-Косино, где тот жил у своей невесты, отвечавшей в этом импровизированном коллективе за фото- и видеосъемку, и туда же на своей машине к условленному часу должен был подъехать Саша Карпухин, поэт и племянник знаменитого командира группы «Альфа». Рандеву состоялось, все заняли свои места в микроавтобусе Графа и покатили какими-то пригородами на северо-восток, где мегаполис сплетался и боролся со старой русской одноэтажной застройкой.

Маленький владимирский Киржач был знаменит главным образом тем, что в его окрестности известные полковники Гагарин с Серегиным совершили свой последний полет. Но не воспоминание об этом трагическом событии позвало «Десант» в дорогу. По предварительным данным, на этот раз «Музкальному десанту» предстояло выступить перед курсантами местного кадетского корпуса, которых развелось по всей России, но по дороге оказалось, что по поводу аудитории у десантников оставались непонятные Алексею сомнения. Складывалось впечатление, что Граф и Стас, подобно музыкантам Бременским, готовы были колесить по стране и петь для всех подряд, кто согласился бы слушать их невеселые баллады, и, подобно великому Суворову, никогда не интересовались, сколько их ожидает врагов, сиречь слушателей, а только спрашивали, как делал согласно легенде этот знаменитый полководец, — где они?

И в этих обстоятельствах дотошность, с которой он совершал расспросы, показалась Алексею просто нелепицей. «Все, все закончилось» — звучало у него в голове — мягко, словно это в черепной коробке осторожно ходила кошка, — и эти слова как бы разжимали внутри него какие-то тугие, жесткие комки, которые, разворачиваясь, превращались в мягкие подушки. В окне мелькали чьи-то дома, выплывавшие из мутной утренней каши, и рассвет занимался где-то в неизъяснимом пространстве, за тоннами облаков, и возвещал о себе лишь серым светом, а у него перед глазами сменяли друг друга слайды, чуть размытые далеко отстоящим временем. Вот зимние каникулы, они возвращаются из лесхоза, где ходили на лыжах в гулких, заваленных снегом лесах; его место в автобусе почему-то оказывается рядом с Кирой. Он садится и берет ее руки в свои, и это происходит так естественно, что она и не думает отнимать их. Автобус едет долго — часа три, но они ни о чем не говорят, а молча смотрят друг другу в глаза. Потом они стоят у нее в подъезде, держат друг друга за руки и тоже смотрят друг другу в глаза, потом ему уже нужно домой и ей тоже, и он едет домой, оглушенный этим счастьем, которое обрушилось на него совершенно внезапно, как лавина, как чудесный и непрошенный как будто дар — столь лучезарный, что невольно приходила мысль, что и жить-то стоит, чтобы еще раз подержать его в своих ладонях, не подозревая при этом, что место на шкале времени, где произошла эта встреча, неподвижно, как некая волшебная комната, войдя в которую, вам не суждено будет больше туда вернуться; но за вами через нее пройдут другие, и есть возможность сравнить ощущения…