Афинская школа - Ирина Чайковская

Около шести вечера – перед прыжком – прилег на диван – и неожиданно уснул. Разбудил меня грохот. Кто-то сильно бил кулаком в дверь, видно, забыв, что у входа висит звонок.

Голос Юлии – на грани истерики – кричал: «Откройте, да откройте же!»

Я вскочил и бросился в ванную. Проколоть вены было делом пустяковым, но кровь почему-тоне шла, точнее, шла, но не в том количестве, какое было необходимо для моих целей. Я чувствовал, что слабею, голова кружилась. Наверное, я потерял сознание.

Очнулся я на диване, руки мои были перевязаны, надо мной склонились две женские головы, очень похожие, с одинаковым выражением на лице. Юлия и… мама. Откуда мама?

После выяснилось, что родители, не получив от меня ответа на свою телеграмму, сильно встревожились, и мама решилась ехать в город, что было при отсутствии машины поступком почти героическим. В шесть часов утра она выбралась из рязанской деревеньки, около семи вечера подошла к дверям нашей городской квартиры и увидела здесь Юлию. Юлия колотила кулаком по двери уже в течение получаса.

Она вспомнила, что я говорил «если я не заболею», и заподозрила недоброе. Мама застала ее в паническом состоянии, она собиралась искать слесаря, чтобы взломать дверь.

Все остальное можно не рассказывать, ежу понятно.

Когда я открыл глаза, они обе одновременно расплакались, а мама сказала сквозь слезы: «Больше я тебя одного не оставлю».

Я снова закрыл глаза, мама с Юлией ушли на кухни, наверное, пить чай. В это время раздался громкий и долгий звонок в дверь. В течение нескольких минут шел обмен репликами между мамой и неизвестно кем, по голосу я не мог разобрать, слова не различались, но было ясно, что речь идет о чем-то срочном. Я услышал мамин крик: «Назад, куда вы?» и одновременно увидел перед собой долговязую Лизетту. Мало того, что она была не накрашена, у нее в лице, как говорится, кровинки не было. Прежде чем мама сумела оттащить её от моей постели, она успела проговорить: «Меня Катька послала. Скажи, говорит, Гене, что Пашка-дьявол поджег». Тут мама ухватила ее за рукав и спровадила за дверь.

А я слабым голосом позвал: «Юлия».

Юлия подошла.

– Вам плохо, Гена?

– Юлия, идите к кухонному окну и крикните мне оттуда, что вы видите. И она крикнула: «Ой, дым из окна второго этажа. Люди… мамочки… Гриша!» и выбежала из квартиры.

* * *

Следствия еще не было, но я уверен, что оно ничего не даст: в лучшем случае, выяснится, что пожар возник при неясных обстоятельствах. Я в это дело постараюсь не вмешиваться. Жаль маму. К тому же, очевидно, что концов не найти. Пожар возник в комнате ребенка, скажут: играл со спичками, мать ребенка отсутствовала: находился без присмотра. Моя записка Юлии… мне кажется, она не даст ей хода: ей и ее семье сейчас важно поскорее, без шума, уехать.

Гершин с женой успели выбраться, Юдину прабабку с трудом откачали – она задохнулась от дыма и потеряла сознание. Её вытащили пожарные. Хуже всех пришлось маленькому Грише. Он стоял у раскрытого окна – вокруг полыхало пламя – и кричал: «Мама, спаси меня, мама, спаси меня!»

Никто из стоящих под окном не решался броситься в огонь. Ждали пожарных. И если бы не Катька, Гриша бы погиб. Катька Тураева каким-то образом сумела вскарабкаться на подоконник, схватила мальчика и бросила его на руки толпе. Его подхватили.

От горящих занавесок у нее занялось платье. Ей кричали: «Прыгай, прыгай», но она не прыгала. Наверное, боялась высоты. Она стала живым факелом. Спасти ее не удалось.

Вот и все.

Я лежу, смотрю в потолок, вспоминаю. Рядом – мама. Сегодня с утра она отправилась на рынок – ребенку нужны овощи, и в моем распоряжении часа два.

Сейчас я выну кассету и снова зарою ее на детской площадке.

Моя затея не удалась.

Я не попал в «неведомую глубь». К лучшему ли? И что дальше? Я лежу с закрытыми глазами, один раз сквозь дрему мне привиделось Катькино лицо. В нимбе пламени. Она стала мученицей, как ее прабабка Кетеван.

Катя, ты меня слышишь?

Прости меня, если можешь. И жди. Я – не задержусь.

Июнь-июль 1991 г.

Деревня Ивановка

– Любочка, я устал.

– Сейчас, сейчас, Наум, сядем.

Бульвар раскрылся перед нами. Впереди блестел на солнце пруд, там плавали лодки, а, возможно, и лебеди, отсюда трудно было разглядеть. Народу в этот жаркий день на B-n Common, аналоге московских Чистых прудов – было даже слишком много. Под сенью свежей листвы шли веселые молодые пары, гибкие шоколадные девицы легко катили коляски со спящими младенцами, стройные юноши в шортах и кроссовках прогуливали породистых собак. Вот и скамейка – милая девушка с книгой в руках поднимается, делает жест рукой, словно приглашая сесть, и удаляется по направлению к пруду. Усаживаем Старого Поэта. Видно, что он устал, хотя мы прошли от машины совсем недалеко. Он не рад прогулке. Красота природы ему не видна – он слеп. Полдневную жару, хоть и на свежем воздухе, он бы спокойно променял на домашний покой, прогулку – на лежание в постели, сон, вялые мысли, монотонный голос читающей Любочки, жужжание кондиционера… Это все она, Любаня. Она захотела «на природу», что значило для нее – «на свободу», захотела вырваться из домашней тюрьмы на солнышко, может, в последний раз.

– Ты понюхай, Наум, как пахнет.

Действительно пахло – как всегда в начале весны – чем-то чудесным, клейким, эфирным.

– Люба, давайте я вас сфотографирую вон под тем деревом – видите?

В нескольких шагах от скамейки, ближе к пруду, стояло дерево-шатер, с опустившимися почти до самого асфальта ветвями. Сережа позвал к нему Любочку – фотографироваться. Я осталась со Старым Поэтом: «Наум Семеныч, чего бы вы сейчас больше всего хотели? Минеральной воды? Мороженого?»

– Чего бы я хотел? – он сидит с закрытыми глазами, но внезапно их раскрывает. – Ты спросила, Кирочка, чего бы я хотел?

Он снова закрывает глаза и говорит словно из сна:

– Очутиться в Москве.

Глава первая

ГРУЗИНСКАЯ ПЕСНЯ

Вечер вторника

9 апреля 201… года. Отсюда и начну свое повествование. Сижу у компьютера, верчу в руках листочек со стихотворением, случайно найденным на самом дне ящика стола. Неужели это я написала? «Молитва Нины». Пробегаю глазами текст, но почти не понимаю смысла, не до него мне сейчас. Кладу бумажку в стол, на самое дно. Сейчас мне нужно подумать о завтрашнем уроке. Завтра среда, к 10 утра должна прийти Джеральдина Уайтхаус, или Рая, как я ее называю. Но она может и не прийти. Зависит от того, вернулась ли она из Техаса. Шестьдесят восемь лет, два маленьких хвостика на завязочках сзади, морщинки у добрых глаз, задорная кепка на голове. Первое время я недоумевала: зачем ей, этой немолодой женщине, пять лет как похоронившей мужа, матери двоих детей и бабушке трех внуков, зачем ей русский язык? И добро бы где-нибудь его уже учила, в школе или в университете. Правда, в университете Рая вообще не училась, обошлась школой, скромно работала в «Кофе-баре» – готовила кофий для посетителей, продавала им банановые и черничные кексы. Можно представить себе русскую продавщицу или буфетчицу, берущую частные уроки, скажем, французского языка?