Афинская школа - Ирина Чайковская

Вслед за «Арапом» мы с Таней обратились к «Повестям Белкина» – и снова наслаждение. Какой язык, какие замысловатые, немыслимой крутизны сюжеты, а какие характеры! Герой «Выстрела» Сильвио Таню восхитил, ей понравилось, что, будучи в юности человеком тщеславным и завистливым, впоследствии он сумел морально превзойти «добродетельного» графа, заставив того дважды первым стрелять по себе и отказавшись от своего выстрела.

Следующим был «Дубровский» и здесь, как и в случае с «Арапом», было важно ответить на вопрос: почему Пушкин не закончил так счастливо начатую повесть. В «Арапе», положим, автора могла остановить не слишком красивая история, связанная с неверностью русской жены Ибрагима; автору, правнуку Ганнибала, не хотелось предавать огласке темные деяния предков. А в «Дубровском»? Странно, но выросшая в Америке Таня уловила политическую неблагонадежность пушкинского сюжета: крепостные крестьяне, взбунтовавшись, уходят в разбойники, и во главе их шайки – бывший помещик. Я еще больше заострила ситуацию: представь себе подобный сюжет в современной России – предположим, бунт в колонии, во главе которого ее бывший начальник, – можно ли быть уверенным, что книгу не запретят?

Две недели назад мы подошли к «Египетским ночам».

Они тоже не закончены. Почему? На этот вопрос довольно трудно ответить. Хотя… Судя по наброскам, Пушкин хотел перебросить «сюжет Клеопатры» в современность. Очень смелый ход, очень неосторожное поведение для того, кто, несмотря на то, что сам царь вызвался быть его цензором, все еще на подозрении как человек «неблагонадежный». Задуманный сюжет опасен, «аморален», предполагает картины, не приличные державной столице… И снова, как в «Арапе», но еще в большей мере, Пушкин здесь рисует себя, свой портрет – внешний и внутренний. Он – это Чарский. «Какое слово слышится тебе внутри этой фамилии»? – спросила я Таню. И она не очень уверенно, так как слово было полузнакомое, ответила: «Чара… чары». Значит, услышала, и, возможно, даже поняла, что Чарский – немножечко чародей, как все настоящие поэты.

Сегодня нам предстоит прочитать последнюю написанную Пушкиным главу – выступление импровизатора, его стихотворную импровизацию на тему Клеопатры.

И сегодня же я хотела… впрочем, я не уверена, что мне хватит времени и что переход получится мотивированный… но если все совпадет, то я хотела сказать Тане нечто очень важное о наших с ней уроках… Именно Тане, ее я выбрала как свою «заветную» ученицу. Я долго несла это в себе, и кажется, пришло время для объяснения некоего сакрального смысла того, чем мы с нею занимаемся.

* * *

На часах, висящих на стене слева от меня, ровно шесть. Пока Тани нет, я просматриваю «Египетские ночи». Какое счастье, что когда-то я увезла Пушкина с собой. Маленькие, в ладонь, серые томики уместились на дне чемодана, рядом я положила Библию, а уже сверху накидала белье и одежду. С одним чемоданом я перемещалась из Москвы в Италию, из Италии в Америку – и всякий раз соблюдалась эта диспозиция: снизу Пушкин и Библия, сверху все остальное. Странно, вот уже четверть седьмого, а их нет. Обычно Танина мама звонит мне с дороги, если опаздывает. Половина седьмого. Куда они запропастились? Почему не звонят?

Не хочется думать, что это не случайно. А вдруг? Р-раз – и решили, что хватит, что довольно, что сколько можно тратить деньги на «мертвый» для Таниного окружения язык? Признайся, ты ожидала чего-то подобного, хотя гнала эту мысль, все обдумывала, что сегодня скажешь Тане. Неужели наши занятия оборвались, и все, что я хотела высказать, так и останется со мной, так и не достигнет Таниного слуха? И я не покажу ей репродукцию той Ватиканской фрески Рафаэля, где на самом верху у колонн стоят два божественно красивых и могучих человека, учитель и ученик, седовласый старец Платон и черноголовый мужественный Аристотель? И не укажу ей, моей художнице, на знаменитых мудрецов древности, разбросанных по пространству фрески, – греческих, египетских и персидских. Все они, где бы и когда бы они ни жили, были выучениками тех двух, великих, у всех за спиной стояла Афинская школа. И пришел Рим, и все покорилось Риму, его мечу и его законам, но подспудно в огромной Империи осуществлялась незримая работа, покоренные греки несли в мир свое знание, свое искусство, свой взгляд. И чудо – на фреске Рафаэля, созданной века спустя в Вечном городе, городе победителей, городе Цезаря и Октавиана Августа, в перл создания возведены два мудреца из покоренной Римом провинции – Платон и Аристотель, и прославлена их Афинская школа.

Когда-то в детстве я прочитала в исторической книжке, как один греческий актер, мим, убедившись, что греческой цивилизации больше не существует, страна завоевана, храмы разрушены, книги сгорели в пожарах войны, решил, что пока жив, будет нести в мир сохраненные им священные осколки. Может быть и нам, живущим в чужой стране, среди тех, кто говорит, думает, шутит на другом языке и все это делает иначе, чем мы, может быть, и нам предстоит этот путь? Путь, начертанный Рафаэлем в его «Афинской школе»?

Неужели я никогда не смогу этого сказать своей «заветной», понимающей меня с полуслова ученице?

Громкий звонок в дверь. Кто это? Я уже словно забыла, что сегодня наш с Таней урок.

Но это они, Таня и ее мама. Танина мама бросается ко мне, скороговоркой начинает объяснять, что на дороге столпотворение, строительство, авария, что на том участке пути, где они стояли, отсутствовала мобильная связь. Таня уже сидит на обычном месте. Яркий свет люстры падает на ее фиолетово-синие волосы, делает их зелеными, под цвет русалочьим глазам.

Танина мама уходит и, когда я подхожу к столу, Таня вдруг говорит: «А знаете, кого мы чуть не сбили по дороге? Целое семейство индеек, их было штук шесть; кажется, они шли в вашем направлении». Мне становится как-то очень легко, я глубоко вбираю в себя воздух и сажусь на свое место у стола. Урок начинается.

Бостон,2013