Бледный огонь - Владимир Набоков

Мой комментарий к этой поэме, который теперь находится в руках моих читателей, представляет собой попытку отделить эти отзвуки и огненную зыбь, и бледные фосфорные намеки, и множество подсознательных заимствований у меня. Иные из моих примечаний могут отзываться горечью, но я приложил все усилия, чтобы не касаться никаких обид. И в этой конечной схолии я не намерен жаловаться на пошлый, жестокий вздор, который профессиональные репортеры и «друзья» Шейда позволяют себе изливать в ими состряпанных некрологах, ложно описывающих обстоятельства смерти Шейда. Я смотрю на их отзывы обо мне как на смесь журналистического жестокосердия и гадючьего яда. Я не сомневаюсь, что многие утверждения, сделанные в этом труде, будут отметены виновными после его выхода в свет. Г-жа Шейд не вспомнит, чтобы ее муж, который «показывал ей все», показал ей тот или другой из драгоценных вариантов. Трое студентов, лежавших на траве, окажутся страдающими полной амнезией. Заведующая выдачей в библиотеке не вспомнит (или ей прикажут не вспоминать), чтобы кто-нибудь спрашивал д-ра Кинбота в день убийства. И я уверен, что г-н Эмеральд на мгновение прервет исследование упругих прелестей какой-нибудь грудастой студентки, чтобы с энергией возбужденной мужественности отрицать, что он кого-либо подвез в тот вечер к моему дому. Другими словами, все будет сделано для того, чтобы полностью отделить мою личность от судьбы моего дорогого друга.

Тем не менее я получил маленький реванш: косвенным образом всеобщее заблуждение помогло мне получить право на издание «Бледного огня». Мой добрый садовник, с увлечением рассказывавший всем и каждому то, что он видел, несомненно, ошибся в нескольких отношениях — не столько, может быть, в своем преувеличенном отчете о моем «героизме», сколько в предположении, что так называемый Джек Грей умышленно целился в Шейда; вдова Шейда была глубоко тронута тем, что я будто бы «бросился» между бандитом и его жертвой, и в минуту, которой я никогда не забуду, воскликнула, гладя мои руки: «Есть вещи, за которые не существует достаточного вознаграждения ни на этом, ни на том свете!» «Тот» свет приходится очень кстати, когда неверующего постигает несчастье, но я, конечно, пропустил это без внимания и вообще решил ничего не опровергать, а сказал вместо этого: «Но такое вознаграждение есть, дорогая Сибилла. Это может вам показаться очень скромной просьбой, но дайте мне разрешение, Сибилла, проредактировать и опубликовать последнюю поэму Джона». Разрешение было тотчас же дано, с новыми восклицаниями и объятиями, и уже на следующий день ее подпись стояла под соглашением, которое составил для меня мелкий, но проворный адвокатик. Это мгновение горестной благодарности вы скоро забыли, моя дорогая. Но уверяю вас, что я не желаю зла и что Джон Шейд, может быть, не так уж будет раздражен моими примечаниями, несмотря на все интриги и грязь. Из-за этих махинаций передо мной возникли кошмарные проблемы при попытках заставить людей спокойно увидеть — без того, чтобы немедленно начинать кричать и наступать на меня, — правду этой трагедии — трагедии, которой я был не случайным свидетелем, а первым действующим лицом и главной, хотя только потенциальной, жертвой. Кончилось тем, что шумиха повлияла на ход моей новой жизни и заставила меня удалиться в эту скромную горную хижину; но мне все же удалось добиться, вскоре после его ареста, не одного, а может быть, даже двух свиданий с арестантом. Он был теперь гораздо нормальнее, чем когда ежился и обливался кровью на ступеньке моего крыльца, и сказал мне все, что я хотел знать. Уверив его, что могу ему помочь на суде, я заставил его сознаться в его отвратительном преступлении, в том, что он обманул полицию и всю страну, прикинувшись Джеком Греем, сбежавшим из сумасшедшего дома и принявшим Шейда за того, кто его туда посадил. Несколькими днями позже он, увы, обманул правосудие, перерезав себе горло лезвием безопасной бритвы, которую раздобыл из плохо охраняемого мусорного ящика. Он умер не столько потому, что, сыграв свою роль в этом деле, не видел смысла в дальнейшем существовании, сколько потому, что не мог пережить эту последнюю, все увенчавшую глупость — убийство не того человека, когда нужный ему стоял прямо перед ним. Другими словами, его жизнь закончилась не слабым распадом механизма, а жестом человекоподобного отчаяния. Довольно. Джек Грей сходит со сцены.

Я не могу вспомнить без дрожи мрачную неделю, проведенную мной в Нью-Уае перед тем, как покинуть его, — надеюсь, навсегда. Я жил в постоянном страхе, что грабители лишат меня моего драгоценного сокровища. Иные из моих читателей, пожалуй, посмеются, когда узнают, что я хлопотливо переложил его из черного чемодана в пустой сейф в кабинете моего хозяина, а несколькими часами позже вынул рукопись оттуда и днями ходил как бы одетый в нее, распределив девяносто две карточки по всему моему телу — двадцать в правом кармане пиджака, столько же в левом, пачка из сорока штук — у правого соска и двенадцать драгоценных с вариантами — в моем самом сокровенном левом грудном кармане. Я благословил мою королевскую звезду за то, что она научила меня женской работе, ибо я зашил все четыре кармана. Так, осторожными шагами, среди обманутых врагов, передвигался я, забронированный в поэзию, закованный в рифмы, укрепленный песнью другого человека, не гнущийся от картона, наконец-то непроницаемый для пуль.

Много лет назад — не собираюсь говорить сколько, — помнится, моя земблянская нянюшка говорила мне, шестилетнему человечку в муках взрослой бессонницы: «Minnamin, Gut mag alkan, Pern dirstan» (мой милый, Бог наводит голод, а дьявол жажду). Что ж, господа хорошие, думаю, что многим из вас в этом нарядном зале так же хочется есть и пить, как мне, и мне лучше, господа, на этом остановиться.

Да, лучше остановиться. Мои заметки, как и сам я, иссякают. Господа, я очень много страдал, больше, чем кто-либо из вас может вообразить. Я молюсь чтобы благословение Господне снизошло на моих несчастных соотечественников. Мой труд окончен. Мой поэт умер.

«А вы сами, что будете вы делать с собой, бедный король, бедный Кинбот?» — может спросить нежный юный голос.

Бог мне поможет, я верю, избавиться от желания последовать примеру двух других персонажей в этом труде. Я буду продолжать существовать. Я могу принять другие обличья, другие образы, но я буду пытаться существовать. Я могу еще объявиться в другом университете в виде старого, счастливого, здорового, гетеросексуального русского писателя в изгнании, без славы, без будущего, без читателей, без чего бы то ни было, кроме своего искусства. Я могу соединить силы с Одоном в новом кинофильме «Побег из Зембли» (бал во дворце, бомба на дворцовой площади). Я могу подслужиться к театральным критикам с простыми вкусами и смастерить пьесу для сцены, старомодную мелодраму с тремя действующими лицами: безумцем, решившим убить воображаемого короля, другим безумцем, который воображает себя этим королем, и знаменитым старым поэтом, который случайно попадает на линию огня и погибает при столкновении двух фикций. О, я многое могу сделать! С позволения истории я могу поплыть назад, в мое восстановленное королевство, и громким рыданием приветствовать серое побережье и блеск крыши под дождем. Быть может, я буду корчиться и стонать в сумасшедшем доме. Но что бы ни случилось, где бы ни была поставлена декорация, кто-то где-то тихо пустится в путь, кто-то уже пустился в путь, кто-то довольно еще далеко покупает билет, садится в автобус, на корабль, на самолет, доехал, шагает навстречу миллиону фотографов, и вот сейчас он позвонит у моей двери — более крупный, более почтенный, более умелый Градус.>>>