Любожид - Эдуард Тополь

Он испугался смертельно – он в жизни не видел такого.

– Варя! Варя! Что с тобой? Боже мой! – Он стал на колени, поднял ее голову и оглянулся, вспомнив, что нужен, наверное, нашатырь, вода. Но ничего не было рядом, и он дотянулся рукой до стола, до бокала и плеснул ей в лицо холодным шампанским.

Она открыла глаза, но в них не было зрачков. Это было ужасно, хуже, чем в фильмах ужасов, – ее глаза без зрачков, и это длилось несколько длинных секунд, может быть, полминуты, пока ее зрачки стали выплывать откуда-то сверху, из-подо лба.

– Варя! Варя! – Он тряс ее голову, плечи. А идиотская музыка – Сен-Санс, что ли? – продолжала играть.

Но вот Варя остановила на нем свои глаза и тут же резко, рывком обняла его за шею, стиснула с какой-то дикой, истерической силой и разрыдалась:

– Нет! Пожалуйста! Нет! Не уезжайте! Я люблю вас! Боже мой! Вы там погибнете! Не уезжайте, я умоляю вас!…

Ее слезы текли по его лицу, он почти задыхался в тисках ее рук и просил:

– Подожди! Отпусти! Варя!

Она выпустила его так же неожиданно, как обняла, и даже не просто выпустила, а оттолкнула от себя и тут же, не вставая, на коленях и на руках, как зверек, отползла от него в угол комнаты и зарыдала там в полный голос, раскачиваясь из стороны в сторону, подвывая, как над могилой, и выкрикивала бессвязные слова:

– Нет!… Я не буду жить!… Не буду… Я люблю вас!… Я знаю, что вы женаты… Я ничего не просила и не звонила вам… Но я знала, что вы есть, рядом, в Москве… Но теперь – нет, я не буду.

Он не знал, что ему делать. Он выключил проигрыватель, принес с кухни воду в стакане и попробовал поднять Варю с пола:

– Перестань, Варя… Подожди… Но я же не умер в конце концов!… Выпей воды!…

– Лучше бы вы умерли! Нет, лучше бы я умерла! – закричала она, и он подумал с досадой, что это уже пошло, нелепо и выспренно, как в романах какой-нибудь Чарской.

Но и уйти невозможно – как он может уйти, оставив ее, рыдающую, на полу, в истерике, словно действительно над его могилой?

– Варя… – Он стал перед ней на колени и попробовал обнять. Но она забилась у него в руках:

– Нет, нет! Не жалейте меня! Я умру! Я хочу умереть!

– Варя! – Все-таки ему удалось зажать ее руки своими локтями, взять в ладони ее мокрое от слез лицо, удержать его и поцеловать ее в губы.

Она замычала, вырываясь, но он не выпускал ее губ и не давал свободы ее рукам, которые продолжали отталкивать его все с той же истерической силой. И только после долгой, минутной, наверно, борьбы он почувствовал, что ее сопротивление слабеет, что она начала обмякать и оттаивать в его руках. Он продолжал целовать ее – в мокрые глаза, в губы, снова в глаза. Она не отвечала на его поцелуи, но уже и не отталкивала его. Истерика остывала в ней, ее тело расслабилось, безучастное к его поцелуям и словам. Только плач – тихий, как у ребенка, – продолжал душить ее и вдруг перешел в икоту.

– Воды… – попросила она, слепо шаря в воздухе рукой в двух тонких браслетах.

Он поднес ей воду, она пила, стуча зубами по краю стакана. Но икота не уходила. Опершись спиной о стену, она откинула голову и продолжала икать, всхлипывать и истекать слезами, говоря тихо и горько:

– Из-извините ме-меня… Про-про-простите…

Это тронуло его до немочи.

– Господи, Варенька! – Он опять стал перед ней на колени и снова принялся целовать ее, но ничто не отвечало ему в ней – ни ее опухшие губы, ни мокрые от слез ресницы, ни руки, повисшие мертво как плети. Только плечи ее продолжали вздрагивать от икоты как заведенные. Он расстегнул ей блузку, снял с нее лифчик и начал целовать ее узкие голые плечи, шею, грудь. Икота ушла, затихла, он салфеткой вытер Варе лицо и разбухший нос, а потом уложил ее, покорную и бесчувственную, на пол, на ковер, расстегнул ее юбку и снял с нее все – шелковую комбинацию, колготки, трусики.

Она не реагировала никак. Она лежала перед ним на полу, на ковре – худенькая алебастровая Венера с закрытыми глазами, темными сосками, курчавым светлым пушком на лобке и с двумя тонкими серебряными браслетами на левой руке.

Он поднялся с колен, погасил в комнате свет, быстро разделся и накрыл ее своим телом. Было всего полдесятого вечера, даже если он пробудет здесь еще час – это ничего, он придумает что-то для Нели: машина сломалась, колесо спустило…

Но снова и как всегда – к его изумлению, ужасу и восторгу – оказалось, что даже эта юная подмосковная княжна девственница. Мог ли он просто трахнуть ее, шпокнуть по-быстрому и уйти? Ее, последнюю русскую женщину в своей жизни! Ее, которая, оказывается, влюблена в него уже год – молча, тихо, на расстоянии, влюблена с той минуты, как он побывал в мытищинском суде, собирая материал для статьи о подростковой преступности…

Рубинчик поднял Варю на руки и отнес в тесную ванную. Здесь он поставил ее под душ и стал мыть, как ребенка, мягкой розовой губкой.

Он стоял рядом с ней под теми же струями душа голый, вода текла по его волосатому торсу и ногам, и в тесноте узкой ванной он почти вынужденно касался своим телом и даже своим готовым к бою ключом жизни Вариных плеч, ягодиц и бедер, но тем не менее он не чувствовал сексуального нетерпения. Скорей он ощущал себя восточным евнухом, который гордится тем, что только что на огромном и грязном базаре рабынь отыскал эту белую жемчужину, эту юную и робкую языческую княжну с длинными ногами, золотым пухом лобка, нежным животом, мягкими бедрами, детской грудью, высокой шеей, синими глазами и льняными, как свежий мед, волосами. Таких женщин нет ни в Персии, ни в Иране, ни в Израиле. Такие дивы живут далеко-далеко, за двумя морями и тремя каганатами. Они живут северней хитроумных армян, северней диких алан, склавинов, антов, еловен, кривичей и даже северней булгар и ляхов. Греки зовут их племя Russos и говорят, что язык их похож на язык германцев и что даже название их главной реки звучит на германский манер – Днепр, а пороги на этой реке тоже напоминают звучание германских наречий – Ульворен, Ейфар, Варусофорос, Леанты. Эти Russos не знают Единого Бога, они поклоняются огню, ветру, камням и деревьям…

Но в конце концов совершенно не важно, на каком языке они говорят и кому они поклоняются. А важно, что эта рабыня трепетна, как лань, чиста, как лунный свет, и пуглива, как все язычницы.

Купая свою находку, Рубинчик чувствовал себя евнухом, который готовит новую любовницу еврейскому царю.

С той только разницей, что этот евнух не оскоплен, и поэтому…

Он стал сам целовать ее в мокрые теплые губы. Струи воды текли по их лицам, его волосатый торс прижимался к ее мягкой и мокрой груди, а его напряженный ключ жизни, уже разрывающий сам себя от возбуждения, впечатывался в лиру ее живота во всю свою длину – от ее лобка до пупка и выше еще на ладонь, почти под грудь. Его язык вошел в ее влажный рот и стал яростно и нежно облизывать ее небо, зубы, десны. А его руки медленно опускались по ее спине, скользя концами пальцев вдоль ее позвоночника, как по грифу виолончели. А дойдя до ее ягодиц, они обхватили их, раздвинули ей ноги, приподняли ее мокрое и легкое тело и посадил и ее верхом на его разгоряченный фалл. Он еще не вошел в нее, нет, да он и не собирался делать это сейчас, он только хотел разогреть ее на своей жаркой палице, приучить ее к ней. Но она тут же зажала ногами эту палицу, как гигантский термометр, и даже сквозь свой собственный жар Рубинчик ощутил горячечную жарынь ее щели, которая, как улитка, вдруг выпустила из себя мягкие и теплые губы-присоски и стала втягивать его в себя, втягивать с очевидной, бесспорной силой.