Любожид - Эдуард Тополь

– Не надо! Прошу вас!

– Надо! – сказал он хрипло и стал жестким коленом разжимать ее сведенные ноги.

– Нет… Ну пожалуйста… Не делайте этого…

И столько мольбы и жалостливости было в ее тихом голосе, что он даже замер на миг, поскольку никогда до этого не делал это насильно. Но и тут же вспомнил эту жадную и безжалостную улитку, которая затаилась меж ее сжатых ног. Нет, он не будет ждать ее согласия и он не станет ни уговаривать ее, ни соблазнять. К черту! Без церемоний! Не она ли только час назад рыдала до икоты от любви к нему?

Он вонзил второе колено меж ее сведенных ног и разжал их мощным усилием.

«Болеро» уже звучало где-то под потолком, на высших уровнях своего крещендо – торжествующе, как рок.

«Па-ри-ра-рам… тара-там! Бам!!!»

Рубинчик отжался на руках и вознес свои бедра над ее бедрами тем победным махом из седла, каким он всегда взмывал в такой решительный миг над уже обреченной жертвой. Но перед тем, как рухнуть в пучину ее жадного кратера, он – то ли из трусости, то ли из любопытства – скосил глаза в расщелину ее белых ног. Впрочем, отсюда, с этой точки, ему не было видно ни ее бутона, ни расщелины в нем, а только – золотая чаща ее опушки. И снова издалека, от подушки, до него донеслось тихое, как мольба:

– Ну не надо… Пожалуйста…

Но он уже знал пароль «Сезам, откройся!». И с кривой, мстительной, торжествующей улыбкой на лице он нежно, в одно касание, приложил свой ключ жизни к теплым и закрытым створкам ее щели и повел им вдоль этих створок, как смычком.

Ее тело замерло и дыхание остановилось.

Это прибавило ему веселой, пьянящей силы.

Нижним ребром своего копья он еще медленней, как в рапиде, провел по складкам ее бутона – раз… второй… третий… и – наконец! – эти теплые, спящие створки шевельнулись, словно спросонок. Но теперь-то Рубинчик был начеку. Он поднял свое орудие над этими опасными створками-лепестками, чтобы не дать им захватить себя в жадные клещи. И снова только коснулся их… и еще раз… еще…

Вари но тело молчало, лежа под ним расслабленно и бездыханно.

Только кратер ее паха все раскрывался и раскрывался, как штольня секретного оружия и как живой тюльпан. Рубинчику даже захотелось повести обратный отсчет времени, как при запуске ракеты: «десять… девять… восемь… семь…»

Но он недосчитал и до пяти, как кратер открылся весь и настежь, а его розовые створки вытянулись навстречу его копью с плотоядной жадностью и откровенным нетерпением.

Гремело, грохотало «Болеро».

Усмехнувшись, Рубинчик сдвинулся бедрами еще ниже, изготовил свое копье к точному удару по центру кратера, напружинил спину и бедра, но вдруг…

Дикий, на полном дыхании крик изошел из Вариной груди:

– Не-е-ет!!!

– Да… – сказал Рубинчик негромко и не столько ей, сколько себе.

– Не-ет!!! – Ее тело забилось под ним со звериной силой, ее руки напряглись, ее бедра рванулись в сторону. – Не-ет! Я не хочу! Не-ет!

– Да! – хрипло сказал Рубинчик и стальным обхватом заломил ей руки под ее спину, а ногами расщепил и подпер ее бедра.

Теперь она не могла ни шевельнуться, ни выскользнуть из-под него. И – наконец! – он стал приближать к ее горящему кратеру раскаленную луковицу своего копья.

Этот миг он не мог отдать вечности, не запечатлев его в своей памяти. Держа Варю жесткими волосатыми руками и расщепив ее чресла своими волосатыми ногами, он посмотрел на приближение своего копья к губительной расщелине, и вдруг Варя подняла голову от подушки.

– Нет! – выкрикнула она резко, с ненавистью и в голосе, и в открытых бешеных серых глазах. И – плюнула ему в лицо.

– Ах ты курва! Да!!! – взорвался Рубинчик и злобно, рывком, одним мстительно-диким кинжальным ударом вломился в нее сразу по рукоятку, вложив в этот удар всю свою силу и весь свой вес.

Ему показалось, что он даже услышал звук лопнувшей плевы – услышал сквозь грохот финальных тактов ликующего и издыхающего «Болеро».

– А… ах… – Глубокий выдох опорожнил Варины легкие, ее тело вытянулось под ним и ослабло в тот же момент. А глаза закрылись.

И даже там, внизу ее живота, в ее жарком кратере все замерло и омертвело.

Рубинчик упал на Варю и вытер ее плевок со своего лица о ее лицо и губы. И так, не двигаясь, они лежали с минуту под истаивающие аккорды музыки. Но затем, когда последний аккорд, словно хвост умирающей ящерицы, упал в утомленную тишину, Рубинчик ощутил тихую, новую жизнь в живых ножнах вокруг его победоносного и по-прежнему напряженного копья. Плотное, теплое, влажное ущелье этих ножен нежно сжалось вокруг него и, пульсируя, медленными волнами понеслось по нему внутрь, в себя. Все быстрей и быстрей, как пульс…

Это было невероятно, немыслимо, нереально!

Но это было с ним, с Рубинчиком – он ощущал эти всасывающие мышечные волны ее плоти по всей длине своего копья! То, что бездарные онанисты делают руками, то, что лучшие женщины мира делают языком и губами, эта юная мытищинская княжна делала мышцами своего кратера. Но эффект и наслаждение были несравнимы!

– Еще… еще… – тихо, словно в бреду, зашептали его губы, он обнял Варю, сжал ее руками, перекатился с ней на спину и тут же расслабился, позволяя теперь ее кратеру делать с ним все, что угодно – втягивать, всасывать, обжимать кольцами своей плоти и, пульсируя, катить эти волны по его члену вверх, все выше… выше… выше…

– Господи! – шептал он про себя, вытягиваясь под Варей как струна, запрокинув голову и открыв рот в немом крике восторга и боясь дышать. – Господи!

Его пальцы нашли ее грудь, изогнулись, зажали в фалангах ее соски и стали жестко, сильно, до боли крутить и выворачивать их, но там, внизу, жадные волны ее мышечных спазм все равно все ускоряли и ускоряли свой горячий пульсирующий бег, словно спеша выжать, выдавить, высосать из него его мужскую силу, его кровь и душу.

«Нет! – заорало в нем его угасающее сознание. – Нет! Держись! Продли это! Держись еще! Еще…»

Его руки уперлись в ее плечи и стали отталкивать их от себя, отжимать ее тело, впившееся в него целиком и прилипшее к нему, как медуза, всей своей кожей. Она поддавалась нехотя, уступая его мышечной силе, но и уступив, отлипнув, тут же подтянула вперед колени, уселась на нем, запрокинув свое белое тело назад и замерев без единого движения. Теперь она вся, целиком, превратилась в продолжение своего кратера, который работал уже как пылающий кузнечный горн.

Рубинчик не жил.

Он не дышал, он не слышал своего сердца, и пульс его замер.

На окраине его сознания, зажатого пыткой дикого, языческого наслаждения, проплыла мысль, что, может быть, он приблизился к тем ощущениям, которые испытывают женщины, но и эта мысль утонула в нем, как жалкая лодка с порванным парусом.

Рубинчик перестал думать, контролировать себя и понимать, что с ним происходит. Он превратился в дерево, растущее вверх всеми соками своих корней и уходящее кроной в заоблачные выси. Он превратился в подводный стебель, рвущийся сквозь плотную тропическую воду в какую-то другую форму жизни – высокую жизнь над водой в разряженной атмосфере облаков и птиц. Именно там, в этой заоблачной выси, жил еврейский Бог Яхве, сияющий и недостижимый. Рубинчик вдруг увидел его ясно, близко, в ярком солнечном свете, а рядом с ним, на соседнем облаке – свою молодую маму, круглолицую, счастливую и с маленькими смешливыми ямочками на щеках…