Как натаскать вашу собаку по философии и разложить по полочкам основные идеи и понятия этой науки - Энтони Макгоуэн

в том, что ты понимаешь ее так же, как я. Как только устная речь превращается в письменный язык, этот строгий контроль исчезает.

Платон сетует на этот переход от устной речи к письменной в диалоге «Федр», и та же идея (о том, что речь – это истина, а написанное – ложь) снова и снова появляется в истории философии, вплоть до Соссюра, который рассматривал устную речь и присутствие как лучший способ предотвратить опасный сдвиг между означающим и означаемым.

Деррида считал такое представление о коммуникации мифом. По мнению Дерриды, истина представляет собой не пламя внутри каждого разума, которое разгорается и передается дальше, а неуловимое свойство самого языка. В своей простейшей форме такое представление о языке подчеркивает, что слова всегда указывают на другие слова. Определения опираются на слова, которые должны, в свою очередь, быть определены словами, гарантирующими, что значение всегда остается «внутренним». Язык – это бесконечная цепь, и мы никогда не достигнем конца, никогда не доберемся до этой конечной истины, находящейся внутри чьего-то разума и вне языка.

Деррида иллюстрирует свою точку зрения с помощью греческого слова pharmakon, используемого в диалоге «Федр». Это слово означает «яд». Платон описывает письменное изложение как pharmakon. Однако pharmakon также может означать «лекарство». В этом смысле это слово немного похоже на английское drug, которое может означать как «лекарственное средство», так иметь и другие значения. Что бы Платон ни намеревался сделать, как только язык начинает действовать, значения становятся неконтролируемыми. Невозможно не сохранить оба значения, даже если Платон хотел уничтожить значение «лекарство» для слова pharmakon.

Поскольку все попытки понять мир являются лингвистическими (и трудно себе представить, чтобы могло быть иначе), мы никогда не получим окончательный ответ на вопрос: что мы знаем? Истина всегда будет ускользать из рук, как бегающий поросенок…

– Подожди, мы проделали такой путь только для того, чтобы ты сказал мне, что скептики были правы и мы ничего не можем знать?

– Нет, не совсем. Я думаю, что Деррида прав в том, что ни на один вопрос, сформулированный нормальным языком, никогда не будет найден окончательный ответ. И это одно из отличий нормального языка от языка математики. Но «окончательный ответ» не означает «нет ответа», и, возвращаясь к нашему разговору о расписании автобуса, это не означает, что мы не можем получить удовлетворительный ответ на вопрос об автобусе, просто потому, что значение слов «автобус» и «время» будет слегка отличаться для каждого пассажира.

– Так что же мы знаем?

– Я думаю, что имеется своего рода рамочный консенсус. Предположение Канта о том, что где-то существует реальный мир ноуменов, на самом деле не очень проблематично. За исключением мистиков и религиозных мыслителей, лишь немногие идеалисты считают внешний мир фантомом. И, по-видимому, мы действительно приближаемся к видению или по меньшей мере к пониманию этого неуловимого ноумена. Квантовая физика дает нам понимание подлинной природы реальности, которое, вероятно, обрадовало бы Канта. Но странность и инаковость ноумена будет означать, что он всегда останется за пределами знания.

То, что остается, – феноменальный мир объектов, обладающих цветом и весом, запахом и вкусом, – формируется исключительно творческим человеческим разумом. Мы можем «знать это», если подходящим образом определяем слово «знать», применяя правильные стандарты специфики в каждом случае, и не забываем о том, что сама природа языка означает, что во всем, за исключением математического знания, истина подобна свету в холодильнике: вы «знаете», что он выключается, когда вы закрываете дверцу, но такое знание не есть знание…

Вот такая эпистемология. Есть скептики, которые считают, что мы не можем ничего знать. Есть рационалисты, которые считают, что мы можем знать все, но это «все» – вселенная в моем разуме. Есть эмпирики, которые полагают, что наши органы чувств дают нам убедительные доказательства, на основе которых можно формулировать надежные теории о мире вне рамок нашего разума. А есть и те, кто придерживается точки зрения Канта о том, что знание является активным продуктом человеческого разума, который превращает необработанный материал Вселенной в понятные фрагменты.

Но есть одна особая область, где расплывчатое знание кажется неадекватным. Это область, где действительно рождается точное знание – знание, которое является не просто аналитическим, как математика, а синтетическим, позволяющим делать смелые заявления о природе реальности, объективную истинность которых можно подтвердить.

– Здорово. Но, может, в другой раз. Все, о чем я могу думать, – о той колбасе…

– Ладно. Завтра мы обсудим философию науки.

Прогулка одиннадцатая

Муравьи, пауки и философия науки

На этой прогулке Монти и я рассматриваем одно специализированное направление эпистемологии – философию науки. Мы обсуждаем теорию индукции, предложенную Фрэнсисом Бэконом, и двигаемся далее к современным теориям науки, которые выдвинули Поппер, Кун, Лакатос и Фейерабенд.

Следующий день принес лютое яркое зимнее утро. В голубом небе выделялись четкие инверсионные следы. Эта часть Лондона расположена на небольшой возвышенности, а наша квартира находится на верхнем этаже многоэтажного дома, поэтому все, что можно видеть из кухни, – это небо. Во времена моего детства, летом, лежа на спине в высокой траве, мы наблюдали за следами самолетов, так же как теперь молодые люди смотрят телевизор или на дисплеи своих телефонов. Не думаю, что мы когда-нибудь вычитывали какой-то смысл в инверсионных следах (хотя сейчас, конечно, я рассматриваю их как индексы…): мы просто находили эстетическое удовольствие в игре белого и голубого. Связывали ли мы эти линии с теми самолетами, которые их нарисовали? Возможно, мы еще находились в том донаучном возрасте, когда все потрясающее приписывается действиям богов и чудовищ. Я помню, как пытался обнаружить точный момент, когда след полностью растворяется в голубом, напряженно вглядываясь в небо. Конечно, это еще один пример парадокса «Сорит», но если бы я тогда только знал об этом…

«Хороший день для прогулки, посвященной философии науки», – подумал я.

Я позвал Монти, ожидая, что он прыжками примчится в коридор с поводком в зубах. Но ничего не произошло. Я поискал в комнатах и наконец обнаружил Монти: он лежал за шторами, наполовину скрытый ими. Он печально посмотрел на меня:

– Устал. И мое ненадежное бедро разболелось.

– Но нам обоим нужен свежий воздух…

– У тебя еще осталась та сумка?

– Сумка?

– Ну, знаешь, с тех пор, когда я был щенком и еще не мог своими лапами идти всю дорогу в гору до школы.

Это была зеленая холщовая сумка с распродажи излишков армейского имущества. Монти уютно помещался в ней так, что голова торчала. На мой взгляд, это выглядело довольно мило.

– Я думал, ты