Одержимый женщинами - Себастьян Жапризо

– Вам весело? Мне нет!

Я выскочила из палатки, налетев с ходу на полог, служивший дверью в «Карлайл». Я повернулась и бросила ему:

– А вы сообщили нашим офицерам, что вы дезертир?

На сей раз он пожал обоими плечами.

Я под дождем побежала в нашу казарму. У входа болтали двое солдат и офицер. Они осведомились, в каком настроении пребывает лягушатник. В таком маленьком лагере, как у нас, новости распространяются мгновенно. Я сказала, проходя мимо:

– Все в порядке.

Поверили они или нет, не мне судить.

Следующие два дня я вела себя невозмутимо, как сфинкс. Ходила к Морису только в халате по медицинским делам. Запихивала в рот градусник, ни слова не говоря. Температура у него была нормальная, давление приличное, белки в цвет зубов, а мужское достоинство целомудренно спрятано под простыней. Когда я злобно потащила ее на себя, чтобы заменить на чистую, он дернул в свою сторону с такой силой, словно от этого зависела многовековая честь Франции. Как угодно. Я унесла сменную простыню с собой.

Но как пел Армстронг: «Господь, зачем ты сотворил бесконечную ночь?» Я немножко плакала и сильно себя казнила. В основном за то, что не поняла, о чем меня просил Морис, когда я стояла возле него. Все было ясно, и если подумать, не намного сложнее, чем под прикрытием ширмы. Разве я до этого не решила, что позволю ему гораздо больше?

Наверное, вовсе не обязательно рассказывать о том, что произошло в третью ночь, но я все же расскажу.

Крепко завязав дверь в палатку, я снова поставила ему на колени поднос с едой. Я очень сурово сказала, чтобы хватило смелости прямо взглянуть на него:

– Будете есть, если я это сделаю?

Он подсмотрел на меня доверчивым взглядом. И кивнул – договорились.

Я отошла ровно на три шага, устремив глаза на невидимый горизонт, как учили в Сан-Диего. Прямая, как адмиральская шпага, я расстегнула пояс на блузке и одну пуговку на груди, потом вторую. Я уже двадцать раз прокрутила эту сцену в своем воображении, но мне стало стыдно, и я не смогла продолжить. Я посмотрела на него. Он взял тарелку и быстро проглотил ложку пюре.

Я слышала, как с трудом крутятся вентиляторы. Я была вся мокрая. Он смотрел на мою грудь в вырезе блузки так, словно она была самой красивой и самой нежной. Я смело расстегнула третью пуговицу дрожащими пальцами, потом последнюю – с ужасом, для этого мне пришлось нагнуться.

Ни за что не догадаетесь, что он сказал мне, когда я, покраснев как рак, молча сбросила блузку на пол. Он не умолял меня, как мне грезилось по ночам, снять остальное – трусики, которые я одолжила у другой медсестры, потому что они были отделаны кружевами. Он прошептал:

– Медленнее!

И снова откинулся на подушки, уставившись в пустоту, положи он тыльную сторону руки на лоб и слегка покашляй – ну вылитая Грета Гарбо!

Это сняло напряжение. По собственной инициативе я грациозно сбросила трусики подружки на самые щиколотки, и даже если мне пришлось покачиваться, чтобы они смогли сползти с ног на пол, то это меня только развеселило. Разумеется, я собиралась оставаться в туфлях до победного конца, поскольку на каблуках ноги выглядят стройнее, но это вовсе не вынудило Мориса не касаться меня, как он обещал. Я не успела их сбросить, а уже оказалась целиком в его власти. Кстати, шапочка медсестры тоже осталась на голове.

Мне и до этого случалось влюбляться. Но даже не сравнить с тем, что стало со мной очень скоро. Я полюбила его ум, чувствительность, его душу, все что угодно. Но то, что он делал со мной, нельзя выразить словами.

До тех пор я всегда держала себя в руках, не поддавалась ни грусти, ни восторгам, и до сих пор считалась довольно спокойной. Не знаю, заметили ли другие перемену во мне, удивило ли их это, возмутило или позабавило? Никто ничего не сказал. Я-то знаю, что мои вопли могли взбудоражить весь флот.

Во второй день сентября, в тот самый, когда подписали перемирие, Морису дали халат, какое-то белье и ботинки. Он долго разговаривал с доктором Кирби. В ожидании приказа свыше тот решил, что француз останется под моим присмотром, но при условии, что не будет выходить из палатки, за исключением ежедневной прогулки, ограниченной колючей проволокой на пляже. А мне он сказал:

– Делайте, что угодно, Толедо, но чтобы о нем речи не было до нашего отъезда.

Потом через Рангун пришли новости с Джарвиса. Мне дали прочесть сообщение. Я бросилась к Морису. Он в это время изо всех сил колошматил мешок с песком, который притащил в палатку. Он был в трусах цвета хаки, и с него градом лил пот. Я сказала ему:

– Ваших двух подружек отыскали в Тихом океане. Их везут в Сан-Франциско.

Он был доволен, но слишком запыхался и не мог говорить. Он взял полотенце, промокнул лицо и торс. Я добавила:

– Мисс Эсмеральда утверждает, что ты прожил на этом затерянном острове почти три года.

Безмолвие.

– Ты мне еще говорил, что та, вторая, чилийка. В телеграмме говорится – японка.

– Чилийка, японка, какая разница?

Я пальцами оттянула глаза в сторону, чтобы показать разницу.

– Послушай, – сказал он мне. – Это потрясающая девушка. Я не хотел, чтобы у нее были неприятности с соотечественниками.

Он сел и стал снимать повязки на руках, он их наматывал, когда колотил по мешку.

– К тому же, – сказал он, – у нее глаза вовсе не раскосые. Уверяю тебя, она удивительно похожа на чилийку.

– И ты там спал с обеими?

Он посмотрел на меня, понял, что любое слово для меня лучше, чем молчание, и ответил, продолжая разматывать свои повязки:

– Знаешь, поймать их было совсем не просто.

Той же ночью, когда мы лежали на узкой кровати, мне в голову пришел другой вопрос:

– Если ты все время после кораблекрушения жил на этом острове, из какой же армии ты дезертировал?

– Как ты думаешь, зачем я прятался на «Пандоре»?

– Чтобы заниматься гадостями с мисс Шу-Шу.

– Нет, – сказал он. – Я сбежал из военной крепости. Это значит, что я еще считался солдатом.

Тогда он рассказал мне, что его пожизненно осудили за преступление, которое он не совершал. Когда он объяснил, какое именно, я поняла, что он и вправду не мог его совершить.

Я просмотрела устав Военно-морских сил США, но не нашла ничего похожего на случай Мориса. Когда представилась возможность, я спросила у одного летчика из «Дельмонико»[26], сбитого над Арканом, как у нас поступают с заключенным-военным, совершившим побег во время войны. Летчика звали Джим или Джек Форсайт, из Вирджинии. Он сказал:

– Пристрелят, только и всего. А если решат сэкономить на пулях, пошлют на передовую и оставят там до конца. Всяко пристрелят.