Умереть на рассвете - Евгений Шалашов

Парни лишь засопели, с ненавистью посмотрели на бандита, который не просто взял их в плен, так еще и глумится. Знает же сволочь, что трибунал светит.

— Давайте так, парни, вы мне расскажете, чего вы на меня вдруг взъелись, а я вам за это жизнь сохраню и никаких тайн от вас взамен не потребую. Понравится ваш рассказ, я вам и удостоверения верну. Лады? Только не говорите, что каждому бандиту собачья смерть. Я, почитай, с ноября того года окаянствую, а вы меня лишь в апреле ловить стали. Это ж почти полгода розыск бездействовал!

— А кому действовать-то было? — огрызнулся Баринов. — В уездном утро всего четыре человека служат, в губернском — восемь. Если бы ты один такой был, давно бы прихлопнули. Так и помимо тебя бандитов хватает — Бекешкиных лови, Панькиных. А гастролеров из Питера кто станет ловить? До тебя пока руки не доходили. Михаил Семенович, как в марте начальником стал, приказал банду Николаева в первую очередь уничтожить. Он для этого со всей губернии инспекторов уголовки собрал. Рябушкин тебя еще с восемнадцатого года помнит, потому что подлец ты и шкурник. На сегодняшний день ты самый социально опасный бандит, да еще и батькой Махно себя называешь. А Махно — он Советской власти первейший враг был!

— Скажи-ка тогда, инспектор, почему подлец и шкурник Николаев на фронт ушел, против Колчака, потом против Деникина и Врангеля дрался, именное оружие от товарища Фрунзе получил, а честный Рябушкин в Череповце оставался, с крестьянами воевал?

— Рябушкин был там, куда его партия поставила! — веско сказал инспектор Толмачев, а потом, словно бы удивился: — Так ты, Николаев, на фронте был? Ты ж революцию должен был защищать, а ты мирных людей убиваешь. Ведь на тебе уже тридцать трупов висит, с полсотни разбоев.

— Сколько-сколько? — удивился Иван. Трупов, конечно, на нем висело немало, но уж никак не тридцать. Даже если со старухой брать — не больше шести. И пятьдесят разбоев никак не могло быть. Не иначе, повесили на него все нераскрытые убийства и грабежи. Но вслух сказал:

— Это вы правильно сделали. На хрена убийства да грабежи раскрывать, если их на одного человека повесить можно? У Леньки Пантелеева такое же было.

— Так ты, получается, Пантелеева знал? — удивился Баринов. — Еще скажи, что вместе с ним питерских нэпманов грабил.

— Подожди-ка, — вмешался Толмачев, что постарше. — А ведь к нам из Питерского губрозыска ориентировка приходила. Мол, в соучастии в преступлениях Пантелеева-Пантелкина подозревается некий Иван Николаев. Мы-то мимо ушей пропустили — ну, мало ли Николаевых на свете. А это ты…

— Да врет он, цену себе набивает, — усмехнулся Баринов. — Думает, если он с Пантелеевым заодно был, так, может в Питер передадут, а там и сбежать можно.

Николаеву стало смешно. Вот сидит тут перед ним, да еще и условия ставит.

— Не забывай, сучонок, что я тебя поймал, а не ты меня. И жизнью твоей я сейчас распоряжаюсь, а не ты моей. Ладно, парни, — поднялся Иван. — Надоело мне с вами лясы точить.

— Слышь, Николаев, ты же от нас никуда не денешься. Давай сдайся добровольно, на суде зачтется. Рябушкин распорядился — арестовывать всех, кто с тобой хоть какое-то дело имел. Даже если тебя чаем поили. Задерживать станут по подозрению в соучастии в грабежах и убийствах, в тюрьме будем мариновать, пока ты не сдашься.

— Знаю, — скривил губы Иван. — Мать и отца вы уже в заложники взяли, как в Гражданскую делали. Не слышали? В Тамбовской губернии крестьяне в леса ушли, оттуда с красными воевали, а Тухачевский приказал ихние семьи в заложники брать. Мол, если не явятся бандиты — расстрел на месте. А являлись "зеленые" мать с отцом спасать, нате, мол, меня возьмите, родных отпустите — так что случалось? И отца с матерью расстреливали, и сына следом. Ты думаешь, я к твоему Рябушкину добровольно явлюсь, праздник ему устрою? Ага, ищи дурака. Михаил Семенович в заложники целые деревни брал, а потом расстреливал. На мне столько крови нет, сколько на нем.

— Никто твоих родственников расстреливать не собирается — теперь не двадцатый год. А степень вины будет решать суд. Почему не донесли, почему вещи краденые брали, а? А кто на воле остался, бояться станут. У тебя, Николаев, земля под ногами будет гореть, — пообещал Баринов. — Тебя теперь никто на ночлег не пустит. Да что там на ночлег — воды напиться не вынесут. Да тебя сами мужики шлепнут!

— Осмелел ты что-то, — покачал головой Иван, а потом отвесил инспектору звонкую пощечину, от которой у парня перехватило дыхание.

— Связанного бить — последнее дело, — с презрением сказал второй.

— А ты, когда мужиков допрашиваешь, по головке их гладишь? — поинтересовался Иван. — Щас скажешь — развяжи меня, я тебе козью морду сделаю?

— А ты развяжи, — буркнул инспектор. — Тогда и посмотрим.

— А чё смотреть-то? Вас против меня двое было, справились? Кишка у тебя тонка, дорогой товарищ. Если б вы порядочными людьми были, пальцем бы не тронул. Ловили бы меня честь по чести, а вы только и можете, что простых людей за решетку прятать. Самим-то меня взять слабо было? Вам бы только слепых куриц ловить.

— А нам, Николаев, плевать, что ты о нас думаешь. Ты бандит и убийца. И как мы тебя прищучим — без разницы. Честных мужиков никто пальцем не тронет, а только тех, кто твоей банде помогал. Честные люди нам спасибо скажут. Подельники твои уже все сидят, тебе недолго осталось.

— Передумал я, парни, — сказал Иван. — Хотел вас в живых оставить, теперь не стану. Я же бандит и убийца, терять мне нечего. А мусора обмануть — святое дело!

Николаев вытащил револьвер, демонстративно повернул барабан, взвел курок.

— Молитесь.

Оба инспектора притихли. Тот, что постарше, принялся шевелить губами — не то молитву читал, не то "Капитал" вспоминал. Но ни тот, ни другой пощады не просили, не умоляли.

Иван прислушался. А парень-тο не молился, а пел. И не "Вихри враждебные", не "Интернационал", а ту саму, где русская бригада. Припев.

— Песню откуда знаешь? — удивился Иван. Подойдя поближе, поднес лампу к лицу парня, рассмотрел повнимательнее — лет двадцать, от силы — двадцать три. — Не, не мог ты в четырнадцатом в Галиции быть, молод еще.

— Я ее в шестнадцатом выучил, под Бродами.

— Че ты под Бродами-то делал? Небось с обозом был…

— Да я в Брусиловском прорыве участвовал, я под Бродами ранен был! — вскинулся парень. — Я в семнадцатом офицерские погоны получил, понял?

— Из "вольноперов", что ли? Ясно, — вздохнул Николаев. Вольноопределяющийся, потом "химическим" офицером стал. — Ну, что сказать… Счастлив твой бог парень. Оружие и удостоверение я вам оставлю, а уж патроны ваши мне самому сгодятся, не взыщите.

Иван уже уходил из собственного дома, когда бывший "вольнопер", а ныне инспектор утро бросил ему в спину: