Опыт нелюбви - Анна Берсенева

«А костюм и галстук на нем будут как на корове седло», – вдруг подумал Федор.

Была в этом грузном человеке какая-то изначальная примитивность, и потому все на нем и все вокруг него выглядело неуместно, от дизайнерских джинсов до молодой жены.

– И что хорошего может получиться, если позволить такой стране свободу? – сказала Инна. – Начнут резать всех подряд. Десять лет назад уже попробовали – хватит. Ничего приличного здесь быть не может. Причины для этого метафизические, их не исправишь. Ценностей безусловных нет, вот в чем дело.

– Инусь, может, пойдем уже из этой парилки? – сказал Георгий Николаевич. – У меня по всем местам пот течет.

Сидеть в зимнем саду действительно было невыносимо. Конечно, растения, все эти цветы, лианы и причудливые деревья, выглядели замечательно, но они не только выглядели, а еще и благоухали, и источали влагу, и, казалось, полыхали жаром. Усадить здесь гостей могла только последняя показушница, каковой эта Инна и являлась. Федор думал о ней со все возрастающей злостью.

Гости потянулись к выходу из оранжереи вслед за поспешающим впереди хозяином.

– А вам, Федор, мое мнение неприятно.

Инна догнала его и тронула за плечо в дверях зимнего сада. Прикосновение было легким и многозначительным.

– Вам показалось. – Он повел плечом, избавляясь от ее прикосновения. – Мне ваше мнение безразлично.

– Что угодно, только не безразлично! – Ее глаза сверкнули. – Я видела, как вы на меня смотрели. А почему?

Он не ответил. Они вышли из сада в стеклянную галерею.

– Ин, виски где? – донесся из гостиной голос ее мужа.

– Сейчас скажу, чтобы принесли! – крикнула она и пошла на его голос.

Разговор с ней задержал Федора, и он оказался позади других.

За прозрачными стенами вихрился снег – начиналась метель.

– И все же, Федор?

Оказывается, Инна все-таки ожидала его в конце галереи. В гостиной уже звенели бокалы и жужжали разговоры. Инна стояла у самой двери, обойти ее было невозможно.

– Какого ответа вы от меня ожидаете? – с досадой проговорил Федор.

Досада его объяснялась в равной мере тем, что Инна его раздражала, и тем, что из-за ее идиотской настойчивости придется все-таки ей ответить. Этого ему не хотелось. Это было неуместно, так точнее.

– Что вы хотите от меня услышать? – повторил он. – Что у меня нет традиций и вещей? Это глупость.

– Почему же?

Она смотрела не отрываясь. Глаза влажно, как орхидеи, блестели в просветах непринужденной длинной челки.

– Потому что вещи и традиции – не одно и то же. У меня есть все, что за моей семьей стоит. – Это было сказано грамматически неясно. Как-то не по-русски. От языка отвык, что ли? – Это только вещи, только деньги, по-вашему? – Он заводился все больше и все больше ненавидел себя за это. – Кое-что и нам осталось, хоть рукой и не потрогать!

Все-таки хваленое самообладание ему изменило. И так некстати! Стало противно, как будто наелся тухлятины. Сам наелся, никто не заставлял.

– Извините, Инна, – сказал Федор. – У меня через час важная встреча. Я о ней чуть не забыл.

– Очень-очень важная? – усмехнулась она.

«Такая важная, что ты пренебрегаешь моим вниманием? – говорили ее откровенные глаза. – И решением моего мужа, брать или не брать тебя на работу?»

«Да пошла ты вместе со своим мужем! – подумал он. – Обойдусь без вашей работы».

Героем или хотя бы образчиком принципиальности он себя, разумеется, не чувствовал. Не эта работа, так другая найдется. Его поведение определяется сейчас квалификацией, а не принципиальностью и тем более не героизмом.

– До свидания, – сказал Федор. – Приятно было познакомиться.

Инна сделала шаг в сторону, давая ему пройти в гостиную. Но он повернул направо, в коридор, ведущий к выходу из дома. Он хорошо ориентировался даже в горах, не говоря об этом доме, пусть и очень замысловато выстроенном.

Пока длилась его приятная беседа с Инной, метель разгулялась в полную волю. Когда Федор вышел на крыльцо, ему показалось, что он хлебнул снега с первым же вздохом.

На Николину Гору он приехал на такси. Надо было вызвать его и на обратный путь, и заранее, но он этого не сделал – спешил поскорее избавиться от Инниного общества. А сейчас, если и вызвать, то когда оно приедет? Вот и бреди теперь сквозь метель, как малютка, который посинел и весь дрожал.

Заборы высились по краям дороги сплошной длинной стеной. Не улица дачная, а каньон реки Колорадо. Все-таки хорошо, что Кофельцы от всего этого как-то убереглись. Надолго ли только? Слишком много у всего этого наглой энергии, победительной уверенности в своем праве властвовать над чужими жизнями.

От всего этого он и уехал семь лет назад в Америку. В том числе и от этих жалких потуг на калифорнийские сцены. Правда, не только от чего-то, но и за чем-то он тогда уехал.

Теперь вернулся. А зачем?

Федором Ильичом его назвала Кирина бабушка. Она тогда не была еще бабушкой, потому что самой Киры на свете не было, она только сидела еще в животе у своей мамы Лены, очень молодой женщины, которая смотрела на своего мужа Леню наивным и нежным взглядом.

То есть, конечно, Федор всего этого не понимал. И тетя Лена для него была не молодая, а просто взрослая, и ее большого живота он не замечал.

Он и во взрослом возрасте мало замечал, как выглядят женщины – какие на них платья, похудели они или поправились, накрашены ли у них глаза и губы. Особенно трудно было замечать, что у какой-нибудь девушки новая прическа. Как только она, новая, появлялась у нее на голове, Федор сразу же забывал, какая была старая; ему казалось, что вот эта, которая сейчас, была и всегда. В семье любили рассказывать, как в десятом классе Федя заметил, что двоюродная сестра Наташа сделала новую прическу, только когда она подстриглась под ноль.

И вот, трехлетний, он сидел на лавочке возле дачного дома, а на дощатом столе перед лавочкой стояла корзина с крыжовником. Федина мама и Ангелина Константиновна Тенета брали из нее крыжовины, ножницами отрезали у них хвостики и бросали ягоды в большую эмалированную миску. Федя внимательно следил за этим странным занятием.

– Надо было сразу без хвостиков крыжовины срывать, – сказал он наконец.

Это было для него очевидно. И говорил он в три года уже хорошо, разборчиво, потому и сообщил свои соображения взрослым.

– Логично, – усмехнулась Ангелина Константиновна. И добавила, обращаясь к маме: – Серьезный юноша твой Федор Ильич. Нелегко ему в жизни придется.

– Почему нелегко? – удивилась мама.

– Моей невестке простительно такого не понимать, Маша, но не тебе. – Ангелина Константиновна пожала плечами. – По-твоему, в нашей жизни преобладает логика?