О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

совершенно стихийная и самовольная) – не в руках героини: она просит о ней как о вести:

Ты, росой окропляющий травы,

Вестью душу мою оживи, —

Не для страсти, не для забавы,

Для великой земной любви.

С тем более поразительной силой это звучало в новые, послереволюционные времена. Тема хранения («Deus conservat omnia», «Бог сохраняет все», любимый Ахматовой девиз из герба Шереметьевых) – одна из главных тем Ахматовой, тема (или даже задание) и ее поэзии, и ее жизни.

И мы сохраним тебя, русская речь —

сказано во время Второй мировой войны. Но хранить многое, очень многое (среди другого, и русскую речь) ей пришлось не только – и не столько – от иноземных разрушителей. Когда Ахматова говорит:

Не с теми я, кто бросил землю

На поругание врагам —

она имеет в виду отнюдь не «нашествие иноплеменных».

Осквернили пречистое Слово,

Растоптали священный Глагол,

Чтоб с сиделками тридцать седьмого

Мыла я окровавленный пол.

Хранить то, что уничтожено и под страхом кары должно быть стерто из памяти каждого соотечественника:

Непогребенных всех – я хоронила их…

Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.

Музой плача назвала молодую Ахматову молодая Цветаева. Это вещее слово приобрело в последующие годы неожиданно конкретное значение. Ахматова стала плакальщицей – едва ли не единственной; во всяком случае, одной из очень немногих – над миллионами людей, лишенных и похорон, и памяти.

Такую же неожиданную конкретность приобрел в судьбе Ахматовой некрасовский образ Музы в терновом венце, Музы, подобной крестьянке, которую секут на Сенной:

Кому и когда говорила,

Зачем от людей не таю,

Что каторга сына сгноила,

Что Музу засекли мою.

То, что было символами и образами, фигурами речи, в судьбе Ахматовой стало простой фактической реальностью.

И среди всех безымянных могил, среди запрещенных к поминовению имен и вещей, среди тюрем и пыток, среди тех, кого она по-библейски называет упившимися «яростным вином блудодеянья», Ахматовой выпало хранить и другое – маленькое, слабое, то, что возникает:

Кто-то маленький жить собрался…

Хранить достоинство человека и поэта, с которым многие так решительно расстались, уговаривая себя, что иначе нельзя и что «все так делают». Ахматова свидетельствует: не все.

Хранить живое общение со всем, что создал человеческий гений, от Эсхила до своего современника Т. С. Элиота – и что было вычеркнуто из официальной культуры как «идейно чуждое».

Хранить, наконец,

свежесть слов и чувства простоту,

ставших почти невозможными во времена мутной и неискренней казенной жизни.

Еще долго после смерти автора ахматовские стихи публиковались у нас в изуродованном виде: с огромными пропусками, с измененными датами, в смещенной хронологии. Только с выходом полного корпуса текстов мы смогли различить общий путь Ахматовой – и увидеть, каким магнитом собирается эта «горсть странных стихов». И тогда мы увидели в ней прежде всего Поэта истории; быть может, единственного в нашей литературе свидетеля-летописца этих десятилетий, сохранившего летописную ясность зрения:

И это станет для людей

Как времена Веспасиана[148].

Этой летописной широты мало кто ожидал от автора первых книг, от «русской Сафо», чьей непривычно смелой любовной лирике так охотно откликались и так неловко подражали:

Я научила женщин говорить.

Но Боже, как их замолчать заставить!

Первым самостоятельным жанром Древней Руси были, как известно, летописи. Они начинались с сотворения мира. Записи о позднейшем, о том, что происходило на глазах хронографа, располагались в этой перспективе: от сотворения мира – к последнему суду. История – увиденная как бы взглядом из будущего – осталась навсегда сердцевинной темой русской словесности: так это было для Пушкина, для Льва Толстого, для Солженицына. Ахматова вписала в эту летопись свое, полное достоинства и сострадания слово о временах Горя. Об этом еще гадательно она говорила в ранних стихах:

Путь мой жертвенный и славный.

Конечно, это совсем малая часть того, о чем можно было бы говорить в связи с Анной Ахматовой. Но все же историческое призвание, призвание к истории – это, вероятно, самая твердая, как алмазом прочерченная линия ее судьбы. Она не сомневалась в справедливости потомков, которые увидят все так, как современникам не давал видеть страх и умственный туман.

только ваши дети

За меня вас будут проклинать.

И здесь нам придется коснуться поразительного и крайне печального явления. «Дети» (или теперь уже внуки) вовсе не проклинают мучителей Ахматовой, а с необъяснимой страстью занимаются «развенчанием ее культа». Антиахматовская литература пополняется новыми и новыми статьями и книгами. Что бы это значило? Вероятно, то, что «времена Веспасиана» еще далеко не кончились. «Развенчивать» же Ахматову, которая никаких венцов себе не требовала и, как все высокие души, прямо смотрела на собственные провалы и слабости:

Оставь! и я была, как все,

И хуже всех была, —

и как все верующие люди, называла это «грехом», а себя – «грешницей», просто нелепо.

2007

Контуры Велимира Хлебникова

Хлебников невероятно своеобразен – это его первая характеристика и для энтузиастов своеобразия, и для тех, кому дороже иные смысловые и эстетические ценности. Однако общее место о своеобразии Хлебникова, о его особом статусе в поэтической традиции не так просто описать. Попытки концептуальных определений поэтики Хлебникова (Р. Якобсон, Ю. Н. Тынянов) почти современны его жизни. Впрочем, современники Хлебникова видели в нем не «поэта своей эпохи», но «поэта будущего». Будущее 1910-х и 1920-х годов давно наступило, и литературной современностью Хлебникова должно было бы стать, в частности, наше настоящее. Ничего похожего мы не обнаружим – и, по всей видимости, это опровергает предсказания и о судьбе Хлебникова, и о судьбе русской словесности. Подобным опровержением оказалась историческая реальность и для известного предсказания Гоголя о том, что Пушкин – это русский человек, каким он будет через двести лет…

Однако будущее – не такая простая вещь, даже грамматическая категория будущего, введение которой Р. Якобсон назвал «грамматической реформой, совершенной русским футуризмом»[149]. Будущее как содержательная категория противопоставлено