Лицо неприкосновенное - Владимир Войнович

Капитан Миляга проснулся от какого-то шума, значениекоторого было ему непонятно. Приподнялся на локте. В амбаре никого не было.Тот, белобрысый, который сидел за столом, куда-то смылся. Может, и ему, Миляге,можно смыться? Он огляделся. Увидел под потолком маленькое окошечко. Там, вхлеву Нюры Беляшовой, тоже было окошечко под потолком. Если составить все этиящики один на другой…

В амбар вошли пятеро. Первый, большой и грузный, с кирпичнымлицом, за ним, чуть приотстав, худощавый, потом еще один, в высоких сапогах, заним маленький, невзрачного вида, как показалось капитану, очень симпатичный, ипоследним шел белобрысый. Тот, что был в высоких сапогах, сразу заинтересовалкапитана. Уж больно лицо его было знакомо. Конечно же, секретарь Ревкин.Наверное, эти немцы не знают, кто он такой, иначе они бы не так с ним обращались.И тут капитан понял, где путь к спасению. Сейчас он окажет немцам большуюуслугу, после которой они, может быть, и не станут его расстреливать. Онвскочил и направился прямо к Ревкину. Ревкин в недоумении остановился.Белобрысый схватился за кобуру.

– Афанасий Петрович? – наконец неуверенно проговорил Ревкин.– Товарищ Миляга?

– Волк тебе товарищ, – улыбнулся Миляга и повернулся квысокому, который, как он понял, был здесь самым главным. – Прошу битте, учестьмой показаний, этот швайн ист секретарь райкомен Ревкин, районен фюрер.Ферштейн?

– Афанасий Петрович, – еще пуще удивился Ревкин, – что стобой, милый, опомнись!

– Вот они тебе сейчас опомнятся. Они тебе сейчас дадут, –пообещал Миляга.

Ревкин растерянно посмотрел на генерала, тот развел руками ипомотал головой.

– Что за так твою мать! – удивился он.

Услыхав опять знакомое словосочетание, Миляга растерялся. Онсмотрел на военных, переводя взгляд с одного на другого, и ничего не могпонять. Да и в голове еще немного потрескивало. Но тут в помещение вошлинесколько человек с автоматами. На их касках блестели от дождя крупные звезды.И догадка забрезжила в помутненном сознании капитана.

– Кто это? – на чистом русском языке спросил высокий.

– Пленный, товарищ генерал, – выступил вперед Букашев. –Капитан гестапо.

– Тот самый? – Генерал вспомнил донесение.

– При чем здесь гестапо? – заспорил Ревкин и дал краткиеразъяснения по поводу личности капитана.

– Но я же его допрашивал, – растерялся Букашев. – Он сказал,что расстреливал коммунистов и беспартийных.

– Ни хрена понять не могу, – запутался вконец Дрынов. –Может, он сам тогда скажет? Ты кто есть? – спросил он непосредственно у Миляги.

Миляга был растерян, ошеломлен, раздавлен. Кто-кто, а ужон-то совершенно ничего не мог понять. Кто эти люди? И кто он сам?

– Их бин…

– Ну вот видишь, – повернулся генерал к Ревкину, – я жеговорю, что он немец.

– Найн, найн! – приходя в ужас, закричал Миляга, перепутаввсе известные ему слова из всех языков. – Я нет немец, я никс немец. Русский я,товарищ генерал.

– Какой же ты русский, так твою мать, когда ты словапо-русски сказать не можешь.

– Я могу, – приложив руку к груди, стал горячо уверятьМиляга. – Я могу. Я очень даже могу. – Для того чтобы убедить генерала, онвыкрикнул: – Да здравствует товарищ Гитлер!

Конечно, он хотел назвать другую фамилию. Это была простоошибка. Трагическая ошибка. Но то тяжелое состояние, в котором он находился смомента пленения, перемешало в его стукнутой голове все, что в ней было.Выкрикнув последнюю фразу, капитан схватился двумя руками за эту голову, упал истал кататься по земле, понимая, что его уже ни за что не простят, да и сам быон не простил.

– Расстрелять! – сказал генерал и сделал характерноеотмахивающее движение рукой.

Двое бойцов из его охраны подхватили капитана под мышки иповолокли к выходу. Капитан упирался, выкрикивал какие-то слова, русскиевперемешку с немецкими (оказалось, что он слишком хорошо знает этот иностранныйязык), и носки его хромовых грязных сапог чертили по перемешанной с полувойземле две извилистых борозды.

И у многих из тех, кто глядел на него, сжалось сердце отжалости. Сжалось оно и у младшего лейтенанта Букашева, хотя умом он и понимал,что капитан сам заслужил свою участь.

А начальник СМЕРШа, провожая взглядом своего коллегу впоследний путь, думал: «Дурак ты, капитан! Ох и дурак!»

И в самом деле, погиб капитан Миляга, недавний гроза района,как дурак, по чистейшему недоразумению. Ведь если бы он, попав на допрос,разобрался в обстановке и понял, что это свои, разве стал бы он говорить прорусское гестапо? Разве стал бы он выкрикивать «Хайль Гитлер!», «Сталин капут!»и прочие антисоветские лозунги? Да ни за что в жизни! И по-прежнему считался быпервосортным патриотом. И вполне возможно, дослужившись до генерала, получал бысейчас хорошую пенсию. И проводил бы заслуженный отдых, забивая сдрузьями-пенсионерами «козла». И выступал бы в жилищных конторах с лекциями,уча молодежь патриотизму, культуре поведения в быту и нетерпимому отношению ковсем проявлениям чуждой идеологии.

Чонкин не знал, какая над ним зависла опасность, нонеприятности в связи с побегом капитана Миляги предчувствовал.

Поэтому незадолго до рассвета, пользуясь тем, что и пленные,и Нюра спали крепким предутренним сном, он раскрыл свой вещмешок, переоделчистое белье и стал рыться, перебирая свое имущество. В случае чего он хотелоставить Нюре что-нибудь на память.

Имущества было негусто. Кроме белья, смена байковых зимнихпортянок, иголка с нитками, огрызок химического карандаша и завернутые в газетушесть фотокарточек, где он снят был вполроста. Его товарищи по службефотографировались, чтобы порадовать карточками родных или знакомых девушек,Чонкину радовать было некого. Поэтому все шесть карточек у него сохранились. Онвынул из пачки верхнюю и поднес к лампе. Вглядевшись в свое изображение, Чонкиностался им, в общем, доволен. Каптенармус Трофимович, подрабатывавшийфотографированием, изобразил Чонкина при помощи специальной рамки на фонеидущих внизу танков и летящих поверху самолетов. А над самой головой Чонкинавилась ореолом надпись: «Привет из Красной Армии».

Примостившись на краешке стола, он долго слюнил карандаш иобдумывал текст. Потом, вспомнив надпись, которую рекомендовал ему в свое времятот же Трофимович, и высунув от напряжения язык, вывел неровными, почти чтопечатными буквами: