О любви ко всему живому - Марта Кетро

А чего мне стоило чертовы ключи от дома выпросить у Анечки – отдельная тема, но это тоже необходимо.

Потому что нам действительно надо поговорить.

Только бы он не заснул.)

Солнышко, ты все-таки пришел! Автобус через десять минут, я уже купила билеты, пошли. Да, докуривай.

Ну вот, ну вот. Я посплю у тебя на плече, ладно? Ты меня разбуди минут за пять. Как хорошо, что ты такой высокий. У меня в последнее время мужики какие-то среднего размера, чтобы угнездиться, шею выворачиваю, как рождественская гусыня, а к тебе можно вот так приклонить голову, и все.

(Лучше я сделаю вид, что сплю. Я не могу сейчас говорить, не могу смотреть на его лицо. Бледный какой, не спамши, а красивый, собака… Лучше закрою глаза и буду дышать его запахом. Совсем все то же, чуть влажная шерсть, табак и его собственный безумный этот запах… Господи, как же я жила-то без него?! И как я еще буду без него жить?!

Так, а вот этого не надо. Не реви, не позорься.

Счастье мое. Счастье мое. Счастье мое. Счастье мое. Счастье мое. Счастье мое. Счастье.)

Подъезжаем? Я уже забыла, как это – просыпаться от твоего поцелуя. Забавно. Ну пошли.

Вот, здесь пешком недолго. Расскажи мне пока, как ты живешь.

Отлично, я рада. Ты действительно хороший художник, тебя не могли не взять. А как Манюня?

Ой, молодец какая!

У меня тоже все отлично. Да, я сейчас страшно занята, учусь, пишу, все дела.

Ну конечно, есть. У меня всегда кто-то есть, ты же знаешь. На мой век дураков хватит, прошу прощения, хороших людей. Меня же любят хорошие мальчики, это я, дура, люблю плохих. Ладно, потом. Мы пришли уже. Смотри, дорожка камнями вымощена, как положено. Вот ключ, откроешь?

(Какое все легкое, серое, поскрипывающее. Диван в светлом чехле, пара курток валяется, сыро, прохладно – то, что надо. Трахаться неуютно, а поговорить в самый раз. Интересно, здесь мыши есть?)

Интересно, здесь мыши есть? Надо было котейку прихватить, он бы порезвился.

Да, он в полном порядке. Хочешь водички? Здесь чудесно, правда? Небо, смотри, какое серое, туман еще не весь ушел, а листья в саду пару недель никто не убирал, когда солнце появится, они подсохнут, и можно будет валяться. Дым – это с соседнего участка тянет. Пошли посмотрим, тут ручей за домом.

Здорово, да? А ты совершенно точно должен вечером вернуться? Да? Ну и ладно, у меня тоже столько дел…

Здесь хорошо бы пожить, спокойно и безлюдно, как на том свете. Я уверена, что там все примерно так же, только тумана больше.

Кстати, о смерти. Съедим по таблеточке?

Вот тут, на крыльце. Давай эту куртку под попу подложим. Ну, за тебя! На, запей.

(Мы молчим. Мы молчим. Пустое, неловкое поначалу молчание наполняется несказанными словами, наполняется, переполняется, вытекает через край, выступает сквозь кожу, сначала ознобом, а после – потом, и снова ознобом, и внутри меня голос, прекрасный голос моей любви, низко, без слов запевает…)

Зайдем в дом. Закрой дверь.

(Сквозь сухие губы я выталкиваю пустые слова, а настоящие зреют пока в моем теле, в груди, в горле, раскрывают лепестки, поют.)

Скажи мне. Скажи.

(Скажи мне, любовь моя, как тебе без меня. Скажи мне, жизнь моя, как тебе без меня. Скажи мне, моя смерть. Счастье мое. Счастье мое. Счастье мое. Счастье мое. Счастье мое. Счастье мое. Счастье.)

Обними меня.

(Вот оно, тело, без которого нет мне покоя. Каждую ночь я засыпаю на твоей руке – представляю ее, твою руку, и засыпаю, прижавшись щекой. Эту трещину на пальце, поверишь ли, я целовала позавчера перед сном. А вчера – нет, вчера я так и не смогла заснуть, потому что ты звал меня, я же слышала, как ты звал.)

Мне одиноко без тебя.

(Давай ляжем на пол, на эти голые доски, у нас никогда не будет с тобой ничего больше, кроме пыльного дерева под нами, кроме чужой куртки, укрывающей нас, одной на двоих. Давай прижмемся крепко, грудью к груди, животом к животу, чтобы между нами не было промежутка, станем на время одной душой.)

Никого нет.

(Никого, кроме нас, нет, кого ты там себе придумал, какую другую любовь, если я уже вся в тебе, в твоих костях, в твоей плоти, и если я сейчас порежу руку, из меня потечет твоя кровь, остальное тебе показалось, душа моя, моя любовь.)

Мне было плохо.

(Я хочу войти в темное озеро, окунуться, опустить лицо в ледяную воду, чтобы она смыла с меня отвращение и страх, чтобы я стала юной.)

Мы не умрем.

(Мы не умрем, мертвые не умирают, мы умерли полгода назад, когда я ушла, нам теперь ничего не страшно, мы теперь две тени, слившиеся в одну. Что нам делать среди живых плотных людей, которые хотят нас разделить, выпарить твое дыхание из меня, выгнать мою душу из тебя.)

Не уходи.

(Не уходи. Не уходи. Не уходи. Никогда не уходи от меня.)

Хочешь воды?

(Выпей, любовь моя, прохладной воды из моих рук, губы мои потрескались, язык пересох, поэтому выпей, любовь моя, чтобы я могла утолить жажду.)

Мы теперь никогда не расстанемся.

(Мы теперь никогда не расстанемся.)

Мышка пришла.

(Мышка пришла.)

Смотрит.

Поедем теперь домой, похолодало. Вставай.

Давай я закрою.

Она запирает дверь и спускается по ступенькам.

Если бы рядом оказался наблюдатель, он бы увидел, что на сером крыльце остались две розовые таблетки.

Он бы увидел, что она идет по краю садовой дорожки, иногда соступая на влажную землю.

Он бы увидел, что иногда она поворачивает голову влево, поднимает глаза и что-то говорит пустому пространству рядом с собой. И улыбается.

Внутри у меня не боль и не страх, не зверек и не девочка,

внутри у меня – серая уточка.

Уточка плавала, кружила на большой воде, иногда взлетала.

В последнее время – реже.

Тело мое отяжелело, устало, с ним не полетаешь.

Похолодало. Стала ждать зимы, думала – как-нибудь, не боялась.

Вот и лед стал подбираться, воды меньше, белого больше.

Все равно не боялась, думала, что и лапками по льду сможет —

как-нибудь, как-нибудь.

Уточка плавает туда и сюда по узкой темной воде.

Еще не знает, а все-таки ждет – так и вышло, лиса пришла.

Ластится, ползет на брюхе, тянет черный нос.

Уточка закрывает глаза.

Видит его. Сначала юный, потом молодой, потом взрослый, теперь – зрелый.