Светись своим светом - Михаил Абрамович Гатчинский

Глава II

В осенние дни сорок третьего года, когда Николай мечтал о сухом и уютном ночлеге, в Ветрогорске тоже лил дождь, докучливый и знобкий. Небо замызгали тучи. Профессорская квартира казалась нежилой, хотя в ней обитали трое: Вера Павловна, Инна и Петь-Петух. Окна высокие, но темновато, абажур притянут низко к столу. Стены дышат плесенью, в углах закудрявилась паутина.

Отсвет пламени из облицованной плитками печи падал красными пятнами на платье, руки, лицо. Но тепла не давал. Инна бросала в топку школьные тетради. Строчки из года в год менявшегося почерка напоминали о безбурных днях детства. Впрочем, была одна буря: когда бабушка проговорилась, что Сергей Сергеевич не родной отец. Был отцом и вдруг — отчим. Измучила себя, измучила родных. Стала называть его по имени-отчеству. Потом и сама не заметила, как все снова встало на свое место.

Письма, заботливые и ласковые, приходят теперь от него нечасто, но с интервалами, которые позволяют не тревожиться о его судьбе.

Петь-Петух стоя рисует и все время раздражающе постукивает носком по ножке стола. Отец не узнал бы его: вырос, на голову выше мамы. Способный, но как-то слишком легко у него все получается. Рисует он прилично, особенно карикатуры. Недурно читает стихи. И даже поет. А вот дружить — ни с кем не дружит: каждый для него чем-то плох, на всех-то ему наплевать. Если война затянется и в вуз не поступит, призовут в армию. Там довоспитают.

Мать сидит на низкой скамеечке и как можно экономнее срезает кожуру с картофеля.

— За чернобурку — семь килограммов картошки. Грабеж! — пушит спекулянток на рынке.

Не хочется отвечать. Не хочется разговаривать. Не читается. Не думается… Каждый неудачник несет в себе причину своих неудач. Откуда во мне столько апатии, терзается Инна, сонливости? Может быть, моя апатия — простая лень? Я упускаю что-то очень важное. Подруги на фронте, в госпиталях, а мне военкомат отказал: нельзя оголять тыл! Нет, не так, не так все получается. Лишь редкие твои письма, Николай, выводят меня из этого состояния.

Недобрые мысли прервал звонок. Пришел Лагутин.

Вера Павловна схватила тазик с картофельными очистками и — метеором — на кухню.

Лагутин, подмигнув ей по-свойски, засмеялся.

Нынче дефицит не только на продукты — дефицит на улыбки. Пока он вынимает из портфеля банку консервов, Инна изучающе смотрит на него: светлые волосы, роговые очки. Если он рядом, все в нем неплохо, но стоит ему уйти, в памяти остается: и то, как был одет, и цвет полосок его носового платка, и что они оба ели… А вот о чем он говорил — никак ей не вспомнить. «Чтец-декламатор!» Ни доброго, ни плохого не слышала о нем от отца.

Рассыпчатая картошка, дымок от папиросы. В комнате стало уютнее, теплее. Нет, Лагутин не забывает семью своего шефа. Хотя шеф его кандидатской, которую на днях защитил, не отец, а профессор Куропаткин. Возглавляет Куропаткин теперь обе терапии: госпитальную и факультетскую.

Куропаткин, Горшков, Бурцев, Вишневская и даже прозектор Рогулин… У всех она занималась студенткой, всех знала и по рассказам отца. Теперь, здороваясь, они называют ее не Инночкой, а Инной Сергеевной. Она ординатор-терапевт в клинике пропедевтики в том же медицинском городке.

Кончит работу, скинет халат, а возле вешалки ее уже ждет Лагутин. Проводит до трамвая, а то и вместе поедут. В спину с любопытством поглядывает не одна пара студенческих глаз. Не по времени красиво одета, а главное — она ведь Зборовская, дочь Сергея Сергеевича.

Вера Павловна с радостью замечала, как крепли отношения Инночки и ассистента Лагутина. Он уже в их доме не советовал: «Эту картину было бы лучше перевесить туда», а просто-напросто сам принимался перевешивать. Инночке двадцать восьмой. Годы, они умеют мчаться быстро. В цвет входят другие, молоденькие девушки. А война пожирает женихов. Скоро безрукие, безногие и те будут на вес золота. Что ж ты колеблешься, дочь моя? Не медли, решайся!

Шло лето сорок четвертого года. Продолжались бои северо-западнее Резекне, шло наступление на юго-запад от Пскова и Шауляя. Войска расширили плацдарм на левом берегу Вислы. Воины 1-го Украинского фронта в предгорьях Карпат овладели городом и крупным железнодорожным узлом Самбор, а 4-го Украинского — Бориславом. Далеко в Прибалтику продвинулась лавина Ленинградского фронта.

Из Ветрогорска уходит эшелон за эшелоном: орудия и люди. Эшелон за эшелоном возвращаются с фронта: раненые. А город и окрестности усыпали цветы: мы — жизнь, мы — радость.

В день жестокого боя под Елгавой, когда осколки пробили грудь Николая, в этот день Инна стала женой Лагутина.

Почти одновременно Сергей Сергеевич получил две телеграммы. Пришли они в санотдел фронта. Первая: «Инночка вышла замуж за Лагутина». Вторая: «Наш сын погиб…» Два полярных события: сына нет в живых, дочь начала новую жизнь.

Глава III

Дивизион двигался на запад. Походы, бессонные ночи. Лицо у Нельки посерело, глаза сузились. В то время когда Николай отсчитывал последние минуты перед боем, она, замаскированная шалашом из зеленых веток, не спускала с головы наушники. По сапогу ее ползли муравьи, а в груди тоже копошилось что-то мелкое, жалкое.

Немцы пытались бомбить боевые порядки двинувшихся на Елгаву частей. Орудия дивизиона капитана Рудкова, поддерживавшие пехоту, действовали в полную силу. Огонь! Огонь! Огонь!!

Вдруг смолкла батарея Колосова. Бронеколпак, невдалеке от которого он только что находился, разворочен, и сам он, комбатр, откинутый воздушной волной, лежит замертво на земле.

Середа ужаснулся.

— Э-эх! — вырвалось у него. Наклонился: ни пульса, ни дыхания. Отстегнул планшетку Николая — в ней документы, адреса близких. Если бы сам он лежал бездыханным, точно так же поступил бы и Колосов.

Время торопило. Бой продолжался. Середа побежал вперед.

К тысячам случайностей войны, здесь, под Елгавой, прибавилась еще одна. Нелька подползла к Колосову. Глаза его смотрели отрешенно, на гимнастерке, справа от портупей, дорожкой — липкая кровь. Расстегнула ворот и приложилась ухом к груди.

Зрачки Николая медленно ушли под веки.

— Пей!.. — Наклонила флягу к его рту. — Пей, товарищ старший лейтенант! — старалась перекричать рев орудий, гул самолетов и взрывы падающих бомб.

Глотнул.

Потащила его на себе. Тяжелого и такого покорного.

— Ты будешь жить! Ты будешь жить!

На мгновение он открыл глаза: красные и черные кольца клубились, уплывали куда-то вверх… Тело жгло, будто швырнули его в самую гущу крапивы. Чьи-то губы дышат в лицо теплом, а ему никак не согреться.

— Мама!

Совсем другое, знакомое и незнакомое лицо. Кто ты?

Все существует в этом мире: героизм и трусость, дружба и предательство, любовь и ненависть. Но великую душу народа