Светись своим светом - Михаил Абрамович Гатчинский

— Сидай, голуба, — указал Николаю на стул возле двери. — Поскучай, а мы там враз видбрэшемся.

«Брехня» затянулась. Из окна, как с наблюдательной вышки, видна часть заводского двора — асфальт, кирпичная будка проходной и старый, довоенный плакат с нарисованными рулонами тканей: «Из суточного выпуска нашей продукции можно изготовить 360 тысяч платьев и 350 тысяч мужских сорочек». Краски выцвели, местами облупились, а слова звучат издевкой: не только шелка — ситца сейчас в магазинах ни метра.

Дни в Ветрогорске не октябрьские — чистый июль: даже муха лениво ползет на разогретом подоконнике. Почему же в ту осеннюю ночь, когда ставили трофейные пушки, шел проливной дождь? Людям и без того было тяжко, а он измывался: волю человеческую пытал?

Николай написал Шеляденко на авось. Сам еще не верил в себя: целый год в инвалидах. В ответ получил подробное письмо на официальном бланке от директора, которого и не знал. Тот перечислял несколько должностей, кои охотно предоставит «нашему славному фронтовику». Подпись директора: «Папуша». Забавная фамилия!

Оперативка кончилась. Дверь распахнулась и выбросила людей. В комбинезонах, в штатских костюмах и еще не сменивших армейских гимнастерок.

Шеляденко тронул Николая за плечо:

— Пишлы!

После совещания стулья в кабинете главного инженера стоят вразброд. Вдоль стен за стеклом стеллажей на гвоздиках моточки шелковых нитей — образцы продукции комбината. Сбоку от письменного стола сидит светловолосый кругляш. Ударь крепко бутсой — покатится. И вместе с тем не скажешь, что пышет здоровьем: губы синие, глаза тусклые, шея в поперечных складках.

Это и есть директор, решил про себя Николай: фамилия Папуша ассоциировалась с чем-то пухлым. Но ошибся.

— Павел Павлович, — обратился Шеляденко совсем к другому, тоже невысокому, но сухощавому, стоявшему рядом. — Цэ Колосов.

Не выпуская руки Николая, директор продолжает прерванный разговор с главным инженером:

— В Москве потеряешь денька три-четыре. По пути в Мытищи заглянешь. Я туда черкну записочку. Свяжешься с начальником опытного инженером Кирпу. Она тебе покажет новую экспериментальную установку…

Нюра Кирпу?..

Папуша отпустил руку Николая и сощурился, словно прикидывая его на вес:

— Так куда ж тебя, Колосов, сунуть?

Шеляденко обиделся.

— Куды? Як пообищав, до мэнэ в прядильный становы. Що?.. Та я ж завиряю: варыть у нього голова! Ще студентом начинав там слесарем.

Директор не возражал. Потом спросил Шеляденко:

— Жилья, конечно, не имеет?

— Була тут у нього блызесенько квартырка. Да проворонил ее.

— Проворонил?.. Значит, жить ему, как ворону, в гнезде на веточке, — засмеялся своей же остроте Папуша. — Ну да ничего, молод, здоров… — И вдруг, заметив на гимнастерке Колосова желтую нашивку — знак тяжелого ранения, — запнулся. — Один, что ли?.. Жениться нужно.

— Есть жениться, товарищ директор! — по-военному отрапортовал Николай.

— Квартиру я тебе дам. Но месяца через три, не раньше…

Директор говорил безостановочно, что грампластинка, не давая вклиниться словом. Не понять, задает вопрос тебе или себе — сам на все отвечает. Лицо молодое, а надо лбом султаном дыбится седой клок.

— Я ще не розкусыв, що за человек наш дырэктор, — поделился потом Шеляденко с Николаем. — Скажем, отдали бы його пид суд, а мэнэ вызвали б свидэтэлем и спросыли: «Що вы можете сказаты про обвиняемого?» Я бы ответил: ничого. «Умный вин?» Нэ знаю. «Дурень?» Нэ знаю. «Добрый?» Нэ знаю, ничого толком нэ знаю. В самом деле, що такэ Папуша? После Груздева он трэтий дыректор. Може, цэй приживэться?

В годы войны Ветрогорск принял еще один завод искусственного волокна. Его эвакуировали из зоны, к которой приближались немцы. Таборная слободка стала тесной: два завода слились воедино — в комбинат искусственного волокна. К его территории прирезали соседние участки, переместив подальше гаражи автотранспортного треста. И всем этим — производством и строительством — верховодил Павел Павлович Папуша — Пэ в кубе, как шутливо прозвали директора на комбинате.

Теперь же война-разрушительница сменилась стихией созидания, чудом обновления. Творили это чудо те же люди, чьей кровью и чьими руками была добыта победа. На комбинат вернулись сотни фронтовиков. Николай Колосов был лишь одним из них.

Как хорошо не слышать над головой гула бомбардировщиков, как радостно встречать утро не в сырых траншеях, не за щитком пушки, не в госпитальной палатке, а у прядильной машины, за рабочим столом или в лаборатории…

Директор неожиданно появлялся то в одном, то в другом цехе, и нередко в ту минуту, когда случалось там что-нибудь неладное. Прозвище Пэ в кубе гуляло по комбинату, как призыв к «скорой помощи», как штамп ОТК. «Пэ в кубе сказал». «Пэ в кубе одобрил», «Пэ в кубе обещал». «Пэ в кубе уехал в горком». «Я старый мытищинский волк, — говорил он сам о себе. — Ценю человека по работе: хорошо трудишься — друг, плохо — враг. А врага незачем на шее таскать, его надо сбрасывать! За ворота!.. Думаете, социализм можно строить лежа на печи? Без мозолей ничегошеньки не сделаешь».

В работе Павел Павлович признавал лишь высокую температуру. Чтобы все было на точке кипения. Он, видимо, никогда не увлекался поэзией. И давние молчановские строки «У тихой речки отдохнуть…» не вызвали бы в нем сочувствия.

Таким представлялся Николаю директор.

Кто от души обрадовался Николаю — это Вишня. Так и не уходила из прядильного. Но за эти годы фильерщица стала инженером. Как же долго длилась война!

Оценил ли его директор или решил крепче приковать к комбинату, но вскоре подписал приказ: «Инженер Колосов Николай Варфоломеевич назначается начальником мотального цеха». Прежде чем подписать приказ, вызвал, как водится в таких случаях, к себе для беседы. Прежний начальник мотального — болезненная, часто бюллетенившая женщина — попросилась в отдел главного технолога на менее хлопотное дело. Порядка в цехе мало. Не зря стал он объектом едкой критики на оперативках и на страницах многотиражки.

— Так что, дорогуша, давай засучивай рукава… налаживай… Трудностей испугался? — по-своему расценил раздумье Колосова директор. — Не пристало коммунисту пасовать.

Временно Николай поселился в Таборной слободке у Шеляденко, в квартирке, которую тот занимал и раньше. Война не укротила пылкого нрава Степана Петровича. По-прежнему в цехе он кого-нибудь распекал. Но, как и прежде, каждый шел к нему со своими промахами и личными бедами. Однако дома ругани не терпел. Повысит голос жена, заплачет Светланка, он как кот отмахнется лапой и замурлычет: «Ну добрэ, добрэ, бабоньки, пэрэстаньтэ» — и выйдет за дверь.

Да, растет у Шеляденко дочь, и какая дочь! «Стоит ли в наше время брать на воспитание детей? — рассуждала в цехе одна прядильщица. — Собственная дочь и та мне заявила: „Уйду в детский дом, там веселей, по вечерам кино, ребята. А тут после школы я целый день одна…“» Но Шеляденко не задает себе таких