Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня - Евгений Александрович Костин

Это, вероятно, наиболее яркие примеры из русской словесности, да и то – не все, многое осталось за скобкой данного, несколько пунктирного рассмотрения. Насколько нам известно, западная традиция не слишком проявилась на данном пути, единственно, что приходит на память, это аналогичные клише, создаваемые продуманно и с определенной психологической целью во время мировых войн по отношению к противнику, особенно сильно по отношению к гитлеровской Германии, самому Гитлеру и главным деятелям третьего рейха во время второй мировой войны.

Да и большевики в самый канун революции избрали этот способ в качестве самого эффективного запала к своему перевороту: «смерть царизму», «долой Учредительное собрание», «земля – крестьянам, фабрики – рабочим», «вся власть советам». Пойди, спроси у тогдашнего как бы революционера, с удовольствием грабившего все, что попадет под руку, от дворянских усадеб до винных лавок, а что такое – советы7. Он и не ответил бы. Что и понятно, так как миф не требует доказательств, он работает напрямую со всем существом слушающего или читающего человека, обращается к его архаическим психологическим структурам.

Вопрос, и существенный, заключается в том, насколько сам этот прием был отрефлектирован всякого рода органами пропаганды и агитации, идеологическими отделами различных райкомов и горкомов, самой культурой. Скорее всего, он никак не был аналитически исследован до и в процессе своего употребления. Во многом это использовалось как работающий инструмент по возбуждению необходимых для власти чувств неприятия, злобы, враждебности, ненависти у определенной части общества. Никто из пропагандистов не углублялся ни в Лосева, ни в Леви-Брюля, или Тейлора для понимания механизма действия подобных штампов, какие, на первый взгляд, производят впечатление ужасающе примитивного и интеллектуально тупого словесного клише, но вот – работало же.

Но вернемся к работе нашего великого философа. Лосев не был бы Лосевым, если бы не произвел возвышения понятия мифа к предельному абсолюту. Думается, что для русского типа сознания это выглядит и органическим шагом, и реализацией все время ожидаемой потенции окончательного и бесповоротного разъяснения мифа как такового. Он пишет в завершении своей книги: «Итак, диалектически с полной очевидностью вытекает определенная форма объединения понятий вечности, абсолютности, бесконечного предела, сознания (всеведения) и субъекта, т. е. понятие Бога вытекает для мифологии с простейшей диалектической необходимостью. Даже больше того. Это понятие, как ясно из предыдущего, является условием мыслимости вообще. Ибо время мыслимо только тогда, когда мы, пусть даже незаметно для себя, оперируем категорией вечности; относительное мыслимо лишь тогда, когда в нашем разуме действует категория абсолютного, хотя она, в порядке недомыслия, и может отрицаться как необходимая. Словом, понятие Бога есть условие и цель мыслимости бытия как всего бытия, как цельного бытия. Вот почему понятие Бога рушится одновременно с разрушением интуиции цельности бытия вообще. Новоевропейская мысль не только отринула реальность Бога. Одновременно пришлось отринуть и реальность очерченного и обозримого космоса, т. е., как показано, мира вообще; пришлось отринуть реальность души, природы, истории, искусства и т. д.» [1, с. 596].

То, что такого рода трактовка мифа, мифического сознания и перевод всех этих коннотаций в предельное, завершающее понятие Божественного начала является невыносимым с гносеологической и ценностной точки зрения современной постмодернистской эпохи (хотя она как бы и приказала долго жить, но посеянные ею семена еще прорастут в будущем). И вот в этом месте стоит опять вернуться к статье Бориса Парамонова [5].

Не рискуя впрямую вешать на Лосева какие-то ярлыки {не по чину: где Лосев и где Парамонов?), он ссылается на цитату из Н. Бердяева, какой обозначил творчество Константина Леонтьева как «стилизованное православие», но читателю понятно, что эта стрела направлена прямо в нашего героя (постмодернистски обозначенного в статье как «клоун»). Но и это ничего, другие обвинения являются совсем уж неподъемными с точки зрения Парамонова: «Истины у него (Лосева – Е. К.) искать не стоит. Ее сейчас вообще ни у кого нет, человечество вообще изжило эту установку – поиск Истины» [5, с. 113]. Вот так-то, нечего, как говорится, искать такую-сякую истину, нет ее, и все тут, наш постмодернистский пророк заявил об этом, чего тут и доказывать.

Дальше больше – внезапно, как какие-то ожившие камни древнегреческой мифологии, появляются у него афоризмы, вроде следующего: «Русский ренессанс был блестящим, но в целом нездоровым явлением» [5, с. 115]. Не буду спорить, что данное высказывание звучит красиво, но бессмысленно, так как это вещи несопоставимые – блеск культуры и отсутствие здоровья в ней же (правда, необходимо еще и догадаться, какое именно, и чье, здоровье автор имеет в виду). Но дальше все окончательно разъясняется абзацем ниже. Парамонов пишет: «Действительно, целостный человек (предположительное задание христианства) не может быть… выразительным мифом» [5, с. 115]. Вот, что называется, приехали!

«Задание христианства» – кем дано? Чье поручение? Если это фигура речи, стилевой изыск, то расшифруйте – какой философской системой, какая эпистемология сформулировала (постулировала) эту задачу, чтобы в таком выражении появился бы хоть какой-то логический смысл, а не предстал формулой постмодернистского заговора явлений, которые ему никак не нравятся и не поддаются к объяснению. Короче, все почти по Булгакову, чего не спросишь, ничего у «них» нет: ни истины, ни идеала, ни Бога – ровным счетом ничего. Ну, и как прикажите говорить с пустотой, в которой ничто и никто не расположился, кроме сияющего нимбом всезнания и всеобъяснения фигуры самого автора статьи.

Миры Лосева, как и миры Аверинцева, М. Бахтина, П. Флоренского, Л. Карсавина, требуют бережного отношения в рамках современного существования национальной культуры. Мы еще не до конца понимаем, какие глубины в них кроются, как через них объясняются характер мысли, вера, отношение к бытию той традиционно воспитанной и академически образованной группы лиц, какие продолжают именовать себя русскими, что нынче выглядит с точки зрения новоевропейской логики нонсенсом, и она не видит в них смысла и понимания жизни (так, как она это воспринимает и считает единственно возможным) русским человеком. Ну и пусть их, пусть живут в этом мире, где ни рождение, ни смерть, ни наличие мифа как концентрированного выражения Божественной истины не имеют какого-либо приличествующего для их проекции реальности смысла. У нас другая жизнь, другие смыслы, другие мифы и, получается, другая картина мира, в которой, как теперь выясняется, нам нет места с точки зрения западной культуры и цивилизации. Мы слишком вышли на первый план, изменили композицию этой картины, окрасили ее в цвета натуральных жизненных красок, а не только ЛГБТ, мы стали ее перерисовывать, ни у кого не спрашивая разрешения.

В нашей картине мира есть место всему и всем.