В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук

Возможно, он просто знал, что это временная передышка, и решил ею воспользоваться. Иначе его подлость трудно объяснить. Разве еще тем, что он состарился раньше меня. Потому что знаем же мы и другие примеры – надиктованные, немощно накорябанные предсмертные записки.

Но теперь я, по крайней мере, что-то понял. Жизнь устроена разумно, экономно и, одновременно, щедро. Было бы хорошо, если бы мы научились понимать это прежде, чем начнем ломать руки и получать инфаркты. Но, видно, другого опыта нам не дано. Разве что литература – бесполезное, в общем, занятие – может в этом как-то поспособствовать.

Во всяком случае, я напечатал этот текст на машинке, сам, двумя руками, с чем прошу меня и поздравить.

В западных романах обращаются ко всякому (даже взрослому) ребенку:

– Ну, как дела, малыш?

Никто не боится этим унизить его достоинство. В такую снисходительность вкладывается вся степень любви к детям вообще, и при этом каким-то образом сохраняется уважительная дистанция.

Мы так не умеем. Не помним, что в каждом возрасте есть свое чувство достоинства. Нам ничего не стоит спасовать перед тем, кто младше, но, впрочем, ничего не стоит и грубо отчитать его.

И то и другое, как ни странно, от изначального чувства равенства. Может быть, что равенство это в том и состоит, что мы каждого подозреваем в тайном неуважении к самому себе, которым страдаем сами. Так, путем намеренного, подчеркнутого самоумаления или роняющей собственное достоинство грубостью хотим как бы помочь другому, даем понять ему, что он, быть может, дальше нас зашедший в неуважении к себе, не одинок, что существует степень падения еще более глубокого, и он может не тратить зря силы на показную гордость.

Нет, мы – не фри пипл. Не честь спасает Россию, а совесть мучит.

Вы только улыбнитесь мне, а я вам сразу такой улыбкой отвечу! Широчайшей и искренней. Она у меня всегда при себе. Ждет только, кому бы улыбнуться. Иногда совершенно никого нет. Тогда она скучает и разучивается своему призванию.

В моей жизни произошла революция – я стал собственником. Купил дом в Псковской губернии и пятнадцать соток земли за символическую цену. Дом, правда, тоже чисто символический. Бревна крепко блюдут свое достоинство – всего два-три венца поменять. Крыльцо похоже на пьяницу, у которого уже нет сил балагурить. Половину потолка придется перекладывать. Зато русская печь, удивительная женщина, сохранила все запасы своего дара – гипнотизирует душу медленными кинематографическими языками. Правда, и ее через год-другой надо будет отстраивать заново.

Крыша прелестна: днем в избе пестрые солнечные блики, ночью сквозь нее можно видеть звезды. С этими ее неоспоримыми достоинствами расставаться жаль, но начинать надо было именно с этого.

Жена героически отжила в этом раю две недели. Переоборудовала избу из крысиного общежития в дом. Озера и речки рядом нет, колодца тоже. Туалетом шумно согласился быть лес. Лето, слава богу, стояло засушливое. И – тишина. Единственный звук – звон кузнечиков. Под окнами ходят голенастые по определению аисты. Счастье.

Крышу мы перекладывали с двумя моими сыновьями (красиво звучит, красиво – одному четырнадцать, другому двадцать три). Каждый занимался этим первый раз в жизни. Этнографические слова – дранка, слега, стропила, конек – в один миг превратились в обиходные и очень значимые.

Сначала надо было снять дранку – крепкую березовую щепу, унизанную миллиардами гвоздей.

Старина держалась за свое стойко. Ад разрушительства не вызывал восторга, грабительство было лишено оттенка благородства. К вечеру второго дня перед нами стоял скелет дома. Неудовлетворенные собой, мы заснули под открытым небом.

Работали с утра до сумерек. Перекуривали, прячась от солнца. Три раза в день нам приносили молоко.

Топорик, охорашивающий доски, сучковатые планки, рубероид, плавкий на солнце и ломкий к вечеру, гвозди разных возрастов – через неделю дом стал игрушечно красив. Пьяное крыльцо не досаждало, а оскорбляло теперь. Его очередь была, однако, впереди.

В уме уже поселилась дворцовая стать нашей усадьбы. Веранда. Балкон. Утепленный, с входом из дома, туалет. Душ. Банька. Послушный сад: яблони, вишни, слива и, конечно, крыжовник. Распаханные за бутылку спирта огород и вырытый под ивами пруд. С карпами.

Кузнечики играли на своих шершавых струнах. Щекочущий пот, служивший одеждой, испарялся, делая нас невесомыми. В печке томилась картошка в молоке.

Это жизнь? Между прочим, и это. Счастье? В каком-то смысле да. Личное, я бы сказал.

Накануне объявил детям и жене: этот дом и эта земля ваши навсегда. Детям: и ваших детей и внуков. Навсегда. Это трудно осознать, но попробуйте. Это не дача, не Дом отдыха – это наш дом.

Как мы аккуратно очищали территорию от дранки, складывая ее для будущих растопок! С каким упоением жгли дохлую древесину, портившую пейзаж! Как самолюбиво и тревожно ждали дождя!

Дождь пришел. В доме было сухо. И все это бытовое убожество, вся эта неподъемность, если посмотреть сторонним взглядом, представлялись нам счастьем потому, что мы стали собственниками?

Да!

Собственность – условие достоинства и уверенности в себе. Жизнь собственная, любовь собственная, мысль собственная (если получается), а еще – собственный дом! Я думал: как же мы прожили эту неизвестно чью жизнь в отсутствие частной собственности и даже как бы находясь в подозрении к ней? И возможна ли вообще частная жизнь при отсутствии частной собственности?

А ведь мы как-то умудрялись быть счастливыми. Мы и беззаконничали, и уединялись, и созерцали, и расщедривались, и плутали в прямых коридорах социализма, в которых, казалось бы, где плутать?

Как все это происходило? Как происходила частная жизнь в отсутствие частной жизни? Как можно было любить в строю и оперяться любовью в голодных очередях? Под строгим или лукавым взглядом вождя бродить подмосковными дорогами с Блоком?

Сетуют на время. Не время чаще всего нас ломает, мы его мнем. Но фарс и ужас недавнего прошлого так еще близки, что все же хочется понять, в каких морщинах политического пейзажа мы находили убежище, в каких криминальных позах обретали покой, какими неопознаваемыми гримасами выражали запретную радость и понимание?

Жена летит во Францию. Мечтала об этом всю жизнь, всю жизнь преподавала французский язык, влюбляя во Францию своих учеников. На излете стремления я наконец сумел нарисовать необходимую сумму.

Сейчас вечер. Завтра утром она уже в Париже. Причитает, складывая вещи: «Зачем еду? Что я там буду делать целых десять дней?»

Конечно, нет навыка заграничных путешествий. Но не только. Еще – панический страх перед сбывшейся мечтой. Она (мечта) не будет соответствовать. О, она не будет соответствовать!