В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук

Я бормочу что-то в ответ. Птицы еще глупее нас – поют. Закат, нищий, рыщет в переулках, минуты его сочтены. Старушка крестит нас, благословение тает на ее бескровных губах.

Заходим в закрытое на обед кафе. Перед нами ставят бутылку «Фетяски», чашечки с шоколадом, тройной кофе, пачку сигарет. Ты прижимаешь бутылку к груди, согреваешь:

– Никому не отдадим!

Какое это имеет отношение к нашей жизни, какое?! И спасения нет. К чему глупые вопросы?.. А в плечах не тесно? В ноги не холодно? Деньги-то вообще нужны?

Вот и поговорили.

– Да, – бормочешь ты сама себе, когда мы выходим из кафе, – пора какую-нибудь заботу придумать. А то чувствуешь себя все время виноватой.

Город медленно складывается в ночь, как в шкатулку. Солнце прощально уже бегает от окна к окну. Дети подбадривают глохнущий воздух. Троллейбусы роняют искры. Когда хорошо молчать, верный признак, что хорошо.

Пес необыкновенной породы валяется под деревьями, кусает снег.

– Какой сóбак! – восхищаешься ты. – Нет, ну ты посмотри! Такие должны быть дети – с большими головами.

Время протекает сквозь нас, чтобы никогда не вернуться. К чему бы привязаться, да хоть бы и привязать себя, чтобы не несло так? Но все, все проносится мимо и само только о том и мечтает – к чему бы привязаться? Ты прислонилась, думала, я – причальный, и закружило, и понесло еще сильнее.

Легче, легче. Надежда ведет себя с нами, как хорошенькая женщина со своим старым мужем. Это Пушкин Анне Петровне. По-французски, разумеется.

– Я вообще-то уже готова. Уже могу. Сыночек вырос. Каких-нибудь новых потрясений ждать не приходится. Откуда?

Ну вот. Привет.

В Петербурге – первый после зимы дождь. Радуемся, как долгожданному письму от Самого.

Выросли, точно из-под земли, грибы зонтов. Под каждой шляпкой – ножка. Каждая ножка – личность. С ума сойти!

Население в задумчивости. Обдумывает планы предстоящего сумасшествия. Весна.

Давайте поговорим! Нам хочется поговорить. Мы жаждем ясности и понимания, чтобы потом уже отвернуться от них, гримасничая.

По случаю заглянул в «ящик», где шел канал «Иллюзии». Сюжет такой: он и она словесно рисуют идеал. Их находят друг для друга и ведут под венец. С завязанными глазами. Буквально. Развяжут только по сле того, когда каждый из них скажет трепетное «да».

Смеялся до обморочного плача.

Одна дама справедливо заметила, что, судя по брачным объявлениям, за бортом семейного корабля остались исключительно стройные блондинки, голубоглазые красавицы, все исключительно увлекающиеся, чуткие, особенно любящие, понимающие в кухне и икебане, без проблем и, конечно, б/в (без вредных привычек).

Какая досада!

Я себя в этой ситуации чувствую, как герой ниже мной приведенного анекдота.

Ночной звонок в квартиру. Хозяйка, не открывая дверь:

– Кто там?

– Я по брачному объявлению.

– Слушаю вас.

– Вы ищете мужчину до тридцати пяти лет, рост не ниже 175, цвет волос не обозначен, терпимого к кошкам и гладиолусам?

– Да.

– И чтобы не пил, не курил, не храпел, принимал на ночь тазепам, а утром подавал в постель кофе со сливками?

– Да, да!

– Так вот, я пришел сказать, что я вам не подхожу.

Сказала:

– Я вас обожаю первой любовью, а люблю – последней.

Откуда эти слова в неупавшем орехе?

Душное было лето. Август душный. Сентябрь. Небо выцвело, как детская рубашечка. С солеными подмышками на горизонте.

Палого листа нет – ждет, мертвый, своего часа. Переулки соблазняют тупиками, незнакомые и мучительные, как Лажечников.

Скопилось много билетов на метро.

Купил домой большой арбуз на вырез – захотелось оставить по себе светлую память. Все получилось.

Реальность – смешное понятие, если речь не о криминогенных дворах и физических увечьях.

На меня давно махнули рукой – такое лето.

Зашел в магазин, где продавали мебель из ореха. Или под орех. Нет, все-таки, кажется, из ореха. Крышки столов, напоминающие волокнистые горы с вертолета. Сползающие по гнутым ножкам винограды. Стопы у ног, разумеется, львиные. Ослепительное зеркальце в уголке на случай прыщика.

Среди всей той роскоши ходит молодая, моего то есть возраста, армянка. Официантский лиловый передник на строгом платье.

Глаза, не слишком фантазируя, сравнил с оливами. Оливы. Очень крупные. Плачут. Натурально плачут.

Смотрит на меня и плачет.

– Вы меня не узнаете? – закладывает ладошку в карман передника.

Я, не узнавая, сметливо ответил:

– Мы когда-то были на «ты».

– Если вы меня подождете минут пять, будет обеденный перерыв и мы с тобой пойдем в пирожковую.

Чувствую, есть нам что вспомнить. Но знаю также твердо: лучше не вспоминать. Однако покорно и любезно, наподобие недожаренной яичницы, жду.

Злость берет: до друга близкого два квартала несколько месяцев уже иду, а на случайные встречи с летательным исходом всегда выкраивается время. Забытым баскетбольным движением кидаю окурок в урну и попадаю, отчего еще больше начинаю грустить.

Идем в дорогую пирожковую с белыми стульями и столами, с вежливо прессингующими официантками, предлагающими нам взбитые сливки, жидкий шоколад, орехи и рулет «Хоровод». Потолок зеркальный.

Беру все, что не по карману, смотрим в потолок, смеемся: вон нас сколько!

– А ведь ты хулиган был, – продолжает она смеяться, глядя в потолок. Не могу сказать – красивая, но оливовая гармония во всем: сухость щиколоток, запястий, горла, скул и продолговатая плавность всего остального.

– Это мы уже перешли к воспоминаниям, – спрашиваю, – Надя?

– Конечно. Ты Панихиду помнишь?

– О-о!.. Она орала на манер Богдановой-Чесноковой, предупреждая, что подходит к мальчиковому туалету, из которого, конечно, валил дым.

– А ты перед тем, как она открывала дверь, бил пряжкой ремня по лампочке. Дверь открывалась, лампочка вспыхивала, как магний, и тут же взрывалась. Старуха слепла, заикалась и еще убежденнее ненавидела жизнь и детей.

– Ты-то откуда знаешь?

– Об этом вся школа говорила.

Я уже все вспомнил про Надю. Как я вообще мог забыть эти глаза?