Тщеславие - Виктория Юрьевна Лебедева

— Да так… Я подумала, что мне тут тоже ближе будет. Тамарка только плечами пожала: твое, мол, дело…

После этого памятного столкновения на лестнице я больше не тратила времени на длительные прогулки по телецентру. Безвылазно в аппаратной сидела. Даже за булочками Тему просила сходить. Пална дивилась, а я отвечала, что мне просто лень.

Я боялась случайной встречи со Славой. И боялась ее гораздо сильнее, чем раньше — желала.

Глава 17

Сессия начиналась 16 октября.

Понедельник я пропустила, была как раз моя смена, а вот во вторник сразу с ночи поехала на семинары по творчеству. Могла бы и прогулять, конечно, — относительно спокойно (со скидкой на шебутную Юльку) отоспаться дома, но меня так и распирало похвастаться кому-нибудь, лучше всего Анечке, своей новой работой. И вот я — после утреннего блока полусонная, плохо причесанная и голодная — приплелась в институт в половине одиннадцатого, хотя мой семинар начинался только в час. Двор был битком набит, но наших никого пока видно не было, во всяком случае, поэтов. Стояли у дверей читального зала мои однокурсники с семинара драматургии, а с ними — несколько малознакомых мне прозаиков. Хоть и учились мы уже третий год, ни тех, ни других я даже по именам не знала, только в лицо.

Стояла, курила, дремала на ходу.

День выдался солнечный — подарок бабьего лета среди зарядивших дождей. Почти не было ветра, сухие листья бесшумно падали на непросохший асфальт, и местный дворник Коля (он же — завхоз, он же — поэт пятого курса дневного отделения) подгребал их худосочной обтрепанной метлой к лежащим на поребрике носилкам. В глубине двора, как обычно спиной к студентам, стоял Герцен и своими навек остановившимися глазами смотрел в сторону летящих по Тверскому бульвару автомобилей.

Рядом со мной притормозили и повели светскую беседу два подростка. Несмотря на довольно раннее время, они уже вовсю заправлялись пивом.

— Кто это там, Ходасевич? — спросил один другого, кивая в сторону Герцена.

— Сам ты Ходасевич! Это ж Герцен.

— Да… Странно. А прическа как похожа!

— Прическа! Ты сам прикинь, кто твоему Ходасевичу памятники ставить станет?

— А чем тебе Ходасевич не угодил? Он гор-раздо кр-руче Гер-рцена! — В середине фразы мальчик начал икать. — И й-его не б-будил н-никто!

— Когда этот памятник ставили, про твоего Ходасевича и не слышали ни фига! Совок же был!

— Ну и ч-что? Вооб-бще эт-то к-как-то н-не л-логич-но. Инстит-тут им-мени Горь-рького, а пам-мят-ник Гер-рцену п-постав-вили — пожал плечами мальчик и, все еще продолжая икать, простер в сторону безучастного Герцена руку с полупустой бутылкой: — Гер-рцен, Гер-рцен! П-по-вер-рни-сь к-к л-лесу зад-дом, к-ко м-мне пер-редом!

— Надюшка, привет! Ты чего здесь стоишь? — послышалось у меня из-за спины. Я обернулась и увидела еще одного нашего прозаика — Валерку. Это был чуть ли не единственный прозаик с нашего потока, с которым я успела познакомиться довольно коротко. Он был весел, шумен и общителен, а посему дружил со всеми своими однокурсниками, и в ответ все дружили с ним.

— Да я с работы только что. А наш семинар, оказывается, через два часа. Домой неохота, дочка все равно отдохнуть не даст. Вот и стою, дожидаюсь. Может, еще кто пораньше приедет.

— Чего так стоять, к нам пошли. У нас мастер — мировой мужик! И гостей любит. Посмотришь, как прозаики занимаются! — пригласил Валерка. Я с радостью согласилась. На семинаре у прозаиков я могла с легкостью найти то, чего ни за какие деньги не отыскала бы у нас во дворе, — обыкновенный стул.

Мы с Валеркой плюхнулись на первую парту прямо перед кафедрой. В аудиторию влетел мастер. Он ощутимо куда-то торопится.

— Рассаживайтесь, рассаживайтесь, — подгонял он студентов, стремительно перемещаясь между рядами и раздавая каждому по нескольку листочков желтоватой бумаги. Потом взбежал на кафедру: — Ну что, готовы?

Студенты в ответ вразнобой закивали головами.

— Значит, так. Тут у ректора неожиданно организовалось заседание. Так что сегодня у нас будут практические занятия. Листочки у всех есть? Отличненько! На все про все — полтора часа. Первый вариант — перевоплощения. Представьте, что вы… муха. А второй… Что бы вам такое дать-то? Ну… Скажем… Лабиринт. Да, лабиринт… Вы — заблудились. Объем — не больше трех страниц.

Мастер сгреб со стула свой дипломат, прощальным взглядом окинул аудиторию и выскочил за дверь так же стремительно, как и появился.

— И что же мне теперь делать? — поинтересовалась я у Валерки.

— Тебе листочки дали?

— Да. Но я же в гостях.

— Ну и что? У нас гости вместе со всеми занимаются. Традиция такая. Так что придется писать, девушка! — Валерка почесал своей обгрызенной шариковой ручкой в затылке и начал записывать что-то, больше не обращая на меня внимания. Я покряхтела еще пару минут, соображая, что бы такое изобразить, а потом, делать нечего, последовала Валеркиному примеру.

Ему досталась муха, мне — лабиринт.

* * *

Мастер вернулся ровно через полтора часа, как и обещал. Он уже был абсолютно спокоен, его движения были размеренны и исполнены чувства собственного достоинства. Он пристально оглядел студентов. В аудитории стоял неравномерный гул. Кто-то еще дописывал свой этюд, кто-то уже, развалясь, трепался с соседом по парте, кто-то читал книгу.

— Ну как? Все успели? — спросил мастер.

С парт вразнобой понеслось «да», «нет».

— Замечательно. Сейчас будем читать. Начнем… Прямо с первой парты и начнем. — Мастер опустил глаза на нашу с Валеркой парту и заметил наконец меня. — О, да у нас гости! — сказал он, потирая ладонь о ладонь. — Вы тоже писали?

Я кивнула.

— Вот с гостей и начнем! Выходите на кафедру и — вперед!

Прилюдные чтения всегда давались мне с трудом, заставить меня «выступить перед публикой» можно было только под наркозом, причем общим.

— А можно я с места прочту? — робко спросила я.

— Что ж, валяйте, если вам так удобнее, — милостиво согласился Валеркин мастер, и я начала:

— «Постскриптум к теме лабиринта.

Каждый человек понимает любовь по-своему, существуют многие-многие тысячи ее определений. Когда я училась в шестом классе, мы с подружками эти определения даже коллекционировали. У любой из нас был свой блокнотик, оформленный один другого пестрее и, если можно так выразиться, витиеватее, где все эти коллекционные изречения и записывались. Автор указывался редко — лишь в тех случаях, когда юная хозяйка блокнота имела о нем хоть смутное (и отнюдь не всегда правильное) представление. Начиналось все с элементарного:

Любовь —