Тщеславие - Виктория Юрьевна Лебедева

буквально. И запишет в свой блокнотик, что любовь — лабиринт».

Мастер внимательно меня выслушал, а потом спросил:

— Вы, конечно, с поэтического семинара?

— Да. А почему «конечно»?

— Значит, так. — Мастер легко поднялся из-за стола, проследовал к доске к взял в руки мел. На доске появилась белая синусоида. — Основное отличие поэзии от прозы состоит в следующем, — обратился мастер к аудитории, указывая на график. — В прозе чередуются пики и спады. За кульминацией обязательно следует некоторая разрядка. Не то — в поэзии. Поэтический текст в идеале не должен содержать в себе проходных моментов, за кульминацией снова следует кульминация. (Он провел по макушкам синусоиды прямую линию.) В данном случае мы смогли пронаблюдать, как наша уважаемая гостья попыталась построить прозаический текст по принципу' поэтического. Это неудачный рассказ. Очень плотное повествование. Не хватает подробностей, деталей. Спадов не хватает.

Я сникла.

— Да вы не расстраивайтесь, — обратился мастер уже ко мне. — Я ничего плохого вам не сказал. Я имел в виду вот что: в маленький рассказ вы уложили тему, которой хватило бы на роман. Или как минимум на повесть. Вот если бы ваша героиня по лабиринту подольше поблуждала… Если вы поэт, то для вас это вполне нормальное явление. Иначе и быть не могло.

Мастер стер с доски свой график, размазав по мутно-зеленому полю дополнительную порцию белого крошева, и сел на свое место. Ни он, ни я не знали, что я буду бродить по своему лабиринту всю жизнь.

— Ладно, следующий, — кивнул он Валерке.

Валерка бодро взобрался на кафедру и громким, хорошо поставленным голосом (окончил актерский в ГИТИСе) начал читать:

— «Муха Петровна проснулась утром с похмелья…»

Глава 18

Хоть было мое творение и неудачным, и «слишком плотным», но выкидывать его было жалко, а посему я потащила его на свой семинар — Анечке показывать. Мы не виделись целое лето и просто обязаны были обменяться рукописями. А у меня стихов с собой не было, я ведь приехала не из дома, с работы. Вот и поменялись мы с Анечкой — она мне подборку, а я ей — только что написанный этюд.

— Ты действительно в телецентре теперь работаешь? — спросила Анечка по прочтении.

— А как же? Младшим помощником старшего дворника. Так что верь написанному, Анечка, я же честная женщина, — ответила я со смехом.

— С этого места, пожалуйста, поподробнее.

— В смысле?

— Что там за любовь такая безумная-безнадежная?

— Да какая тебе разница?

— Я же твоя подруга. Так что не юли, рассказывай! — потребовала Анечка.

И я ей все-все рассказала. Не хотела, а оно все как-то само выболталось: и про Славу, и про завод, и про Лору, и про Покровку, и про то, как я решила стать знаменитой, чтобы доказать ему, что… Сама не знаю, что же я хотела ему доказать. Думаю, Анечка это еще лучше меня поняла.

— Значит, ты у нас не для вечности творишь? — усмехнулась Анечка.

— Не для вечности, для Славы! — в тон ей ответила я. Оттого, что я поделилась своими чувствами, мне стало много лете. — Только я не знаю, в каком жанре мне для него творить, чтобы он услышал. Он, увы, стихов не читает. А возможность наследить в вечности я вполне могу предоставить кому-нибудь другому. У нас таких желающих — полный институт, вот пусть они и творят.

Анечка ненадолго замолчала, прикидывая что-то в уме, а потом говорит:

— Я, кажется, придумала, в каком жанре тебе «творить»!

— Ну?

— Этот твой Слава музыку слушает?

— А как же!

— И отечественную?

— Бывает, что и отечественную.

— Тогда нет ничего проще — пиши песни.

— Анька, идея, конечно, гениальная, только как же я буду песни писать, если я в музыке не соображаю ни хрена?

— А тебе и не надо. Мало ли поэтов-песен ников. Ты что же, думаешь, у всех музыкальное образование есть?

— Да ничего я не думаю, я и не знаю, как это делается.

— А просто. Им композиторы дают фонограмму, а они на нее текст накладывают. Реже — наоборот. Ты композитору — стихи, а он тебе для них музыку пишет. И платят за это хорошо, между прочим.

— Если платят хорошо, значит, все хлебные места давно уже заняты, — вздохнула я.

— Кем заняты? Сейчас хороших песенников по пальцам пересчитать можно! Казакова да Рубальская, и этот, как его… Который про море за кормой… А, вспомнила, Шаганов! А по большей части все фуфло гонят: я тебя хочу, ты меня хочешь, розы-слезы, трам-пам-пам… Сама будто не слышала?

— Возможно, ты и права. Даже скорее всего права. Только где же я тебе композитора возьму? Тут связи надо иметь.

— Ха! А друзья тебе зачем? — парировала Анечка. — Много композиторов я, правда, не знаю, только одного. И тот, честно говоря, мелкая сошка. В основном для кино пишет, да только где оно, кино? Если хочешь, я ему твои стихи покажу. Вдруг получится? Да тебе и проще с ним будет. Он стихи на музыку перекладывает, не наоборот. И как раз сейчас альбом новый делает — для поющих актеров. Ты мне к завтрему выбери что помелодичнее. Штучек двадцать. А я ему в выходные отнесу. И телефон твой дам. Понравится — сам позвонит.

— Ну ладно, я попробую, — протянула я. Анечкино предложение застигло меня врасплох, и нужно было сначала переварить его как-то, осмыслить.

— Завтра, смотри, стихи не забудь! — пригрозила Анечка.

Я кивнула.

На том и порешили.

Осень уже заканчивалась, но от Анечкиного композитора не было ни слуху ни духу. Я начала нервничать. Ведь эта идея с песнями с каждым днем нравилась мне все больше и больше. Анечка была права, во всем права, это был единственно доступный мне способ сказать все и быть услышанной, способ громко сказать… Но, увы, эта моя надежда пока оставалась совершенно неосуществимой.

Я стояла в центральном холле телецентра на первом этаже и в который уже раз проворачивала в голове возможные варианты, которые помогли бы мне в результате сделаться поэтом-песенником. Вариантов было море — и, как водится, ни одного толкового… А Пална все не шла. Хотя в холле я топталась уже давно.

Ну не задался день.

Прибыв утром в аппаратную, я обнаружила предыдущую смену, полным составом ползавшую на карачках около стойки с усилителями. Оказывается, у них на последнем эфире бросок по питанию[7] был, пульт завис к чертовой матери. Центральная в течение трех минут давала вместо положенных «Новостей» динамическую заставку и злобно материлась по связи, режиссерская бригада