Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия - Максим Кантор

Последние полвека были временем катастрофически мелкого масштаба, временем эстетики лилипутов. Характеры, сформированные этим периодом, — очень мелкие характеры, ничтожные. Когда говорят (а до недавнего времени это было распространенной фразой) что Путин самый яркий политик современности, это звучало как печальный диагноз всему миру. Дело в том, что это почти что правда. Какой из современных политиков разумен и велик? Мне такой неизвестен — и Путин на общем фоне блистал потому, что авторитарный режим всегда даст больше возможностей для проявления личности правителя: вождь говорит и его распоряжения выполняют.

Президент демократической страны часто оказывается заложником демократической бюрократии; в России, с марионеточной Думой, президент есть образец деятельных решений. Причем, с равным успехом можно было бы сказать (почти не погрешив против истины) что Путин — самый великий мыслитель, самый оригинальный философ, самый лучший критик, и т. п. Писатели смотрят ему в рот, журналисты внимают его остротам, экономисты цитируют его фразы.

Все настолько мелко, что маленький человек, встав на котурны власти, становится великаном. Поставьте Путина главным редактором любого издания, главой телеканала, президентом компании — и он наверняка станет лучшим на этом поприще; все остальные очень мелки. У него нет идей — а у кого они есть? И какие же это идеи? Поэтому раздражение народа России на свою оппозиционную интеллигенцию очень понятно: Путин хотя бы стоит на котурнах, а среднеарифметические редакторы-кураторы — это точно такие же Путины, но совсем маленькие, даже без котурнов.

Подвиги, приписываемые мифологизированному правителю, — это наивно; но поглядите, сколько подвигов приписано вялому искусству и снулой литературе. Ведь современное искусство, современная экономика и т. п. — тоже мифологизированы. Современные мифы создаются в отношении буквально всего. Дамиен Херст — великий художник? Отлично, тогда Путин — великий политик. Произведение Дамиена Херста купили за сто миллионов долларов? Ура! А за Путина проголосовало полтораста миллионов избирателей. Вот и договорились. Нет-нет, Путин — подлинный герой нашего времени, которое будет именоваться в истории его именем, а российские художники-философы-социологи-кураторы будут называться деятелями эпохи Путина. И это справедливо.

Равным образом, я не вижу сегодня головокружительных достижений Америки; напротив того. Разве есть сегодня великий американский философ, композитор, писатель, художник? Мне такие неизвестны. Я не говорю, что гении должны расти как грибы и гоголи, но культура ориентирована на пики, не на равнины. Разве ворота в Аид (воспользуюсь вашим образом в отношении банковской системы Америки) так уж незыблемы? На протяжении последних пятнадцати лет эти ворота очень часто шатались.

Россия в скверном состоянии, сегодня болезнь прогрессирует стремительно, дикий национализм последних месяцев и имперская пропаганда — это крайняя нелепость. Но когда из соседних палат показывают на Россию пальцем — это создает иллюзию у прочих пациентов, что уж они-то здоровы. А они не здоровы.

Кризис общий, кризис мировой, а Россия лишь один из фрагментов, один из очагов болезни — и если определять, что это за болезнь, то я бы сказал, что это кризис нерожденного социализма. То, что новая форма общежития, распределения, социального обеспечения, новая форма трудовой занятости и лидерства — необходимы капиталистическому миру, это было очевидно полтораста лет назад. Мучительная история последнего века именно связана с тем, что рождение нового мира было обязательно, но нежелательно; рождение социализма принимало уродливые формы, отторгалось, абортировалось.

Мы говорим о том, что Россия мучительно расстается с имперской идеей; но не менее (возможно, более) мучительно для капитализма расстаться с идеей капитализма. Исторический процесс последнего века — это проблема нерожденного ребенка; случился выкидыш социализма, и это трагично. Трагично прежде всего потому, что проблема никуда не делась — а организм мира пережил выкидыш болезненно. Сегодня процессы социализма в латентной форме идут повсюду — в Европе, кстати сказать, социализма сегодня больше, нежели когда-то в России.

Вопрос, поставленный в 1848 году ответа не получил, и эти постоянные выкидыши истощили организм мира; а вопрос остался без ответа. Считать, что вся беда мира в дикой имперской России — на мой взгляд, наивно; равно как наивно считать Россию флагманом позитивных перемен, коль скоро она атакует западный гнилой мир, восстанавливая свою империю. Имеется общее болезненное состояние всего организма, больной мечется по койке, его лихорадит.

— Максим, и все-таки, ваше объяснение факту всеобщего, практически, обожания россиянами президента РФ? Ведь за 14 лет, кроме всенародного слогана «Россия встала с колен», одни провалы: госпроекты, «Сколково», санкции Запада, бреши в бюджете, и не только благодаря потере почти $60 млрд. на Сочинскую олимпиаду… Если проводить параллели с Третьим Рейхом, с его пропагандистской машиной и схожим реваншизмом, то немцы хоть получили то, что им обещали: благосостояние, почти 10-летнюю уверенность в мощи государства, хлеб и зрелища. Россияне сегодня в восторге от КРЫМНАШ, поглощены новостями из Восточной Украины, люто ненавидят США и, традиционно, презирают Европу и ей завидуют. При этом создается впечатление, что их не беспокоят рушащаяся экономика страны, рабочие места, медицина, пенсионное обеспечение, состояние социальной сферы услуг, унижающие страну показатели среднего возраста жизни и количества сирот, отсутствие реальной политики и уничтожение независимых СМИ. Список можно продолжить, но как вы объясняете то, что электорат, российский народ не обращают внимания, массово поддерживая действующую власть, на то, на что в первую очередь смотрят обыватели в прочих цивилизованных странах? Что здесь, вариант агарофобии — боязни открытых дверей, в нашем случае — открытого, свободного общества?

— В России существует социальный закон, важный закон, недоступный пониманию стороннего наблюдателя. Это общинная культура, и поэтому беда, приключившаяся со страной — даже если эта беда вызвана жадностью правительства, бездарной политикой, неправедным режимом — беда переживается народом как общая. В этот момент оппозиция начальство-народ уходит, и остается общинное сознание. Крепостные идут в бой за своих бар, отдают жизни за тех, кто их порол вчера и будет сечь завтра; в эти героические минуты безразлично, что баре жестокие — жизни отдают за общину. Хороша или плоха эта общность не обсуждается — другого уклада нет; и не будет. Уклад сам по себе нехорош, в мирное время его осуждают — но умирают именно за воспроизводство этой крепостной модели.

Неважно, что бездарная политика Николая Первого привела к Крымской войне; неважно, что Сталин был тиран; неважно, что в Первую мировую умирают по прихоти безвольного царя. Важно лишь то, что со страной стряслась беда, и эта беда всех сплотит. Страницы «Дневника писателя» Достоевского, зовущие войну как средство воспитания общества, — с точки зрения гуманистической морали, чудовищны. Это уродливые мысли. Но Достоевский выражает своеобразную российскую гуманность: страна объединяется в беде, и безразлично, чем именно вызвана беда. Пусть даже тем, что страна стала агрессором — какая разница мужику-рекруту. Солдат идет умирать за общий уклад жизни, а этот уклад подразумевает и несправедливость правителя и то, что начальство всегда врет.