Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия - Максим Кантор

Виктор Топоров никогда не поддерживал власть — это обычная системная ошибка в рассуждении о нем, или о Зиновьеве. Любимой присловкой Топорова была строка Мандельшата «власть отвратительна как руки брадобрея» — то, что власть в России всегда дурна, не обсуждалось; обсуждался гламурный фрондерский привилегированный протест. Вот это было противно — имитация оппозиции. Собственно предположение, что Топоров мог быть «за» власть — основано на том, что гламурная фронда полагала, что она «против» власти; однако это не так. Никакой внятной оппозиции власти не было в помине. Внятная опозиция власти обязана была упредить фашизм, внятная оппозиция власти обязана была протестовать против власти олигархии, по плечам которой всегда приходит тирания. Этого не было. Была борьба за привилегии — этого Топоров действительно не любил.

Здесь надо сказать, впрочем, одну малоприятную, но, увы, объективную вещь.

Отталкиваясь от гламурной, прикормленной олигархами публики — Топоров или Зиновьев почти неизбежно оказывались втянутыми в орбиту черносотенной, имперской риторики. Это в России, увы, так. Сопротивление коллаборационизму — почти всегда оборачивается национализмом, это уж такой закон. Надо обладать поистине железным характером, чтобы сказать «нет» и тем, и другим.

Характер у обоих был твердый, но пыл полемики их выносил так близко к патриотической толпе, что патриоты считали их своими. В свое время я очень откровенно и болезненно говорил об этом с Зиновьевым, к которому в гости хаживали малосимпатичные персонажи. Он спокойно ответил: «Но больше никого рядом нет, Максим. Мне где-то надо печататься». Думаю, он преувеличивал неизбежность выбора; к тому же, у него всегда была уверенность в том, что он в последний момент сумеет в очередной раз совершить неожиданный кульбит — и оттолкнуть толпу.

Надо понять важную в отношении Зиновьева вещь. Обычно его рассматривают как человека, сперва выступившего против коммунизма, но затем изменившего мнение и атаковавшего Запад. Это не соответствует действительности. Феномен свободного сознания этого («зиновьевского») типа состоит в том, что диссиденты, восставшие против коммунизма, обнаружили, что и на Западе тоже неправда. Этот шаг — от неприятия коммунизма до неприятия западной формы оболванивания — оказался настолько сложен, что большинство исчерпало интеллектуальные силы в умственном усилии.

Между тем, осознание того, что «правды нет и выше» должно было научить сомневаться в любой догме в принципе. Вчера отказались от коммунистической догмы, сегодня от демократической, но завтра потребуется отказаться от патриотической догмы — в этом и состоит урок «зиновьевского» сознания. Увидеть лишь половину урока (отказался от коммунизма, а потом передумал и отказался от западной демократии) это значит — не понять, о чем идет речь. Отказываться следует от всего, что противно разуму и гуманизму, от всего, что унижает достоинство другого, от всего, что угнетает человека. И если позавчера это был коммунизм, вчера неолиберализм, а сегодня — патриотизм, то следует последовательно выступать против любой догмы.

Зиновьев так делал всегда, он всегда шел поперек движения толпы, пошел бы и сегодня. То, что его именем клянутся имперцы — неприятно; но трагедии я здесь не вижу. Подобные аберрации неизбежны; так франкисты присвоили себе имя Мигеле Унамуно, испанского философа; затем Уномуно впал в немилость; к сожалению, сам Зиновьев не может отказаться от вульгарной интерпретации — стало быть, за него это сделает время.

Он был другой. Однажды мы гуляли по окраинам Мюнхена и говорили об омещанивании коммунистической идеи, о той мелкобуржуазной морали, что растлила общество. Мы сошлись на том, что развал уже гнилого, но все еще живого социалистического пространства начался с буржуазного движения «Солидарность», имитровавшего борьбу пролетариата. Мы над этой ситуацией иронизировали. Потом я спросил: «Скажите, а если бы тогда Россия ввела танки в Польшу, что бы вы делали?» Зиновьев посмотрел на меня — был у него такой круглоглазый взгляд, удивленный в непонимании собеседником очевидного: «Как это — что бы я делал? Сражался бы в рядах польских повстанцев. Разумеется».

Реакцию Зиновьева на имперские амбиции России угадать несложно; эти простые вещи в отношении Зиновьева и Топорова надо понимать как дважды два.

Вы также спросили про антисемитизм, присущий имперской идеологии и антиеврейские настроения Топорова. Ответ прост: Топоров боялся профанировать еврейство — местечковой моралью.

Топоров был стопроцентный еврей, щепетильный и гордый человек — местечковость он презирал. Он считал, что принимая культуру страны, следует разделить буквально все, что творится со страной и не иметь отдельного, мелкого, мещанского счета; в этом, полагал он, состоит долг еврея по отношению к России. Впрочем, он бы весьма удивился, оказавшись в антисемитском окружении; а это, боюсь, неизбежно в ходе имперского развития. Во время наших разговоров мы касались и этого пункта — причем не раз. Он видел главную опасность в подмене общей морали — моралью корпоративной. Это и впрямь серьезная, фундаментальная опасность. И я его опасения и неприязнь к гламурной оппозиции вполне разделял. То, что общая социальная гражданская мораль — будет столь унижена, что найдет себе выход в националистической, имперской идеологии — этого предвидеть не мог никто. То есть, хрестоматийно это было понятно; я и сам про это именно писал десятки раз. Но увидеть как это происходит, стать свидетелем стремительного процесса деградации сознания — этого не ждал никто.

Вы вспомнили о книге фон Клейста «Битва Арминия». Это характерный пример; я рад, что мы вместе с ним сделали эту книгу — это был памятник дуржбе. Сама книга поразительно созвучна событиям: это рассказ про сопротивление германцев римскому (цивилизованному) игу. Книгу эту, надо сказать в Германии не поощряют, поскольку ей вдохновлялся Гитлер. Некогда Клейст написал драму в знак протеста против вторжения Наполеона в германские княжества, а Гитлер использовал драму во время анти-английской и анти-американской кампаний. И вот Топорову эта драма напомнила ситуацию в России: сопротивление коренного населения — бессердечным ценностям так называемой цивилизации. Это злая, беспощадная пьеса.

Переводя пьесу (а книга описывает резню в Тевтобургском лесу), Топоров заставил германцев кричать «Хайль!», чего в оригинале вовсе нет. То есть, переводчик увидел, и в переводе это показал, как национальный протест — естественным образом перетекает в фашизм. И Топорова это уже тогда насторожило.

Знаете ли, делать из Топорова русского националиста — занятие смехотворное: Топоров — нонконформист во всем, в каждой детали своего бытия, а национализм это, по сути, конформизм. Романтическая фаза национализма проходит стремительно. Мы говорили с Топоровым о том, что от карбонария до чернорубашечника — всего один шаг. Не сопротивляться насилию над нацией — невозможно; принять унгетение — невозможно; отказаться от культурной идентичности — невозможно, но сопротивление почти неизбежно выводит к формуле фашизма.

Сегодня этот шаг от карбонария до чернорубашечника многими пройден.

Позорная война с Украиной, имитация схватки с фашизмом в обычной братоубийственной имперской колониальной войне — это стало поворотным пунктом в истории распадающейся, угнетенной России. Потребовалось найти еще более униженную, еще более зависимую нацию, нежели своя собственная, и покарать ее — в ее лице отомстить за свои неудачи, за свое бессилие. Эту братоубийственную резню назвали «русской весной». На битву Арминия не похоже нисколько.