Имплантация - Сергей Л. Козлов

политической «системы» (выходившей к тому же за национальные границы и предполагавшей взгляд на Европу и на нации, ее составляющие, как на единое целое), постепенно вывели его за рамки личных, хотя и официозных разысканий и заставили принимать официальные научные и университетские решения, которые, войдя в резонанс с интеллектуальными революциями того времени, оказали мощное воздействие на будущее [Nicolet 2006, 173].

Во-вторых же, обнажилось основополагающее сходство карьерных траекторий трех основателей Четвертого отделения Практической школы – равно как и их теневой покровительницы г-жи Корню. Они были выскочками, парвеню, не прошедшими все ступени иерархической лестницы в системе образования. Своим финальным возвышением они были обязаны императору и только ему (если, конечно, не считать г-жи Корню). Они в значительной мере были свободны от обязательств перед университетским истеблишментом. При этом они не были склонны категорически навязывать своим подчиненным ту жесткую стратификацию, от которой им самим в конечном счете удалось ускользнуть. Это и стало важнейшим залогом создания научной институции принципиально нового типа. Но возникновение самого этого сообщества выскочек стало возможным, как представляется, благодаря двум субъективным условиям: одно из этих условий было необходимым – необходимым именно для данной констелляции личностей; другое же, по нашему мнению, являлось достаточным – как для данной констелляции, так и для любых других случаев продуктивного вертикального сговора.

Необходимое условие состояло в том, что солидарность с выскочками была глубоко свойственна сознанию тогдашнего верховного правителя Франции. На эту фундаментальную психологическую особенность Наполеона III указала все та же г-жа Корню в одной из своих бесед с Сениором:

Его длительная исключенность из высшего общества своих соотечественников, а также, в большой мере, и из высшего общества чужестранцев, среди которых ему приходилось жить, навредила ему во многих отношениях. ‹…› она превратила его в своего рода parvenu или, как у вас говорят, tuft-hunter. Он смотрел на людей высшего ранга снизу вверх, со смесью восхищения, зависти и неприязни. Чем труднее ему было проникнуть в их общество, тем более сильную неприязнь к ним он испытывал и тем сильнее обхаживал их [Senior 1880, I, 209–210].

Однако дело было не просто в личной психологии Наполеона III: позитивная валоризация понятия parvenu была неотъемлема от всей традиции французского бонапартизма. В 1813 году в Дрездене Наполеон I сказал Меттерниху: «Ваши государи родились венценосными; они могут быть биты двадцать раз и все равно возвращаться в свои столицы. Я так не могу: я – солдат-выскочка [je suis un soldat parvenu]» [Metternich 1880, 148]. Cорок лет спустя, в 1853 году, по-своему повторяя этот жест своего деда, Наполеон III сказал в торжественной речи на своем бракосочетании: «Чтобы тебя стали уважать, следует всегда помнить о своем происхождении, сохранять свой собственный характер и открыто занять перед лицом старой Европы позицию выскочки – это славный титул, когда он получен благодаря свободному волеизъявлению великого народа» [Napoléon 1860, 102]. Наполеон III явно получал психологическое удовлетворение, выдвигая маргиналов на ведущие карьерные позиции в обход истеблишмента.

Но это условие не было достаточным. Нет гарантии, что всякий выскочка автоматически станет строить открытую, гибкую и эффективную институцию. Так же как нет гарантии, что всякий выскочка построит усилитель «Бриг». Достаточным условием для того, чтобы вертикальный сговор привел к ценному результату, всякий раз оказываются сильные идеальные мотивации – такие, какими, например, для всех участников сговора по созданию «Брига» была любовь к музыке и к хай-фай. Аналогичного свойства мотивации заставляли Наполеона III писать биографию Цезаря и тратить деньги на археологические раскопки, Виктора Дюрюи – создавать Практическую школу высших исследований, а госпожу Корню – строить все новые и новые комбинации и интриги в сфере ученой жизни. У всех участников этого сообщества тоже была своя любовь к хай-фай.

Идеальные мотивации Леона Ренье подчеркнул впоследствии Гастон Парис:

Этот выдающийся ученый, который был самоучкой, лучше кого-либо понимал всю пользу, заключенную в преподавании методов исследования; этот бывший коллежский преподаватель, не знавший немецкого языка, более чем кто-либо был полон решимости сделать из хорошего владения немецким языком необходимое условие зачисления в Школу [Paris 1894, 10, note 2].

Подготовка общественного мнения

Теперь приглядимся внимательнее к тому, как плелась и развертывалась вся сеть реформаторского лобби и как это лобби продвигало свои идеи в сферу общественного мнения.

На протяжении 1850–1860‐х годов во французском обществе постепенно все шире распространялось уважение к науке. Культ науки стимулировался признанием заслуг таких естествоиспытателей, как Клод Бернар, Марселен Бертло (ближайший друг Ренана) и особенно Луи Пастер. Тем не менее инициативы по переориентации высшего образования на исследовательскую работу исходили отнюдь не из среды естествоиспытателей. Казалось бы, видные ученые-естественники, опираясь на накопленный символический капитал, могли первыми попытаться изменить равнодушное отношение государства к институциональному обеспечению научных исследований. На деле же естествоиспытатели выступили последними – и все, на что они оказались способны, это публично протестовать против убогого состояния своих лабораторий. Самым ярким примером такого протеста стал памфлет Пастера «Бюджет науки» (1868).

Во главе борьбы за переориентацию высшего образования встали не естественники, а гуманитарии – выражаясь на языке эпохи, «словесники» (les lettrés). Их неформальным лидером был Эрнест Ренан. Их борьба, собственно, и была борьбой за то, чтобы перестать называться «словесниками», а называться «учеными» (les savants). Для них это была борьба за смену своей групповой идентичности. Точнее говоря, за преодоление раздвоения групповой идентичности, когда социум считал их «словесниками», а они сами, говоря словами Пушкина, «думали о себе что-то другое».

Разматывая генеалогию «научного лобби» назад, к его началу, мы видим, что исходной точкой в процессе формирования этого лобби можно считать 1856 год. Напомним еще раз факты, о которых говорилось выше. В 1856 году в Академию надписей и изящной словесности избрали Ренана и Леона Ренье. При этом победа обоих была облегчена тем, что Альфред Мори в их пользу отказался от выставления своей кандидатуры, а Ренье к тому же был избран в значительной мере благодаря поддержке Ренана. Ренан, Ренье и Мори знали друг друга и раньше, но с этого момента их отношения переходят на новый уровень: они становятся союзниками в борьбе за власть на академическом поле. Союзниками, которые обязаны друг другу и которые поддерживают друг друга (Ренье отказался в пользу Ренана от борьбы за первое из двух кресел, а Мори вообще снял свою кандидатуру). Лидерство Ренана при этом вряд ли подвергалось сомнению. Мори стал членом Академии надписей в следующем, 1857 году. Таким образом, после этого все трое оказываются на одинаково продвинутых институциональных позициях, и эти позиции сообщают всем троим одинаковый формальный авторитет. При этом важно отметить еще две связи, которыми обладала эта новообразованная тройка. Первой связью был непременный секретарь (т. е. фактический руководитель) Академии надписей Жозеф-Даниэль Гиньо. Он оказывал на протяжении многих лет особую поддержку Альфреду Мори. Второй связью стала г-жа Корню, которая, если верить словам Ренана, именно с 1856 года начала постоянно посещать заседания Академии надписей. Тем самым образовался зачаток реформаторской сети влияния, исходными точками в которой были Ренан, Ренье, Мори, Гиньо и г-жа Корню. Разумеется, каждый из них мог при желании считать именно себя центром сети. В наименьшей степени это относилось, видимо, к Ренье; в наибольшей – к г-же Корню, вся жизнь которой уходила на неустанное построение сетей влияния. Но вопрос о центре, хотя и мог бы быть (чисто теоретически говоря) решен сегодняшним исследователем с помощью построения исчерпывающей модели сети и последующего подсчета сравнительного числа валентностей у каждого из акторов, вряд ли поддается столь однозначному решению. Ведь центр определяется