Петля Мебиуса - Илья Новак

Это кухня, ярко освещенная лампами дневного света. Рядом на низкой тележке стоит чан, он подрагивает. Из-под тележки доносится гул – кажется, там работает мотор. Подхожу ближе, заглядываю – густая, покрытая пенкой масса, в ней видны куски капустных листьев, картофеля, моркови, редиски, покрошенная зелень, чеснок, лук, перемолотые баклажаны, огурцы, помидоры… овощная Марианская впадина кружится, и от ее вида начинает тошнить.

Отшатываюсь, плечом задеваю что-то, гляжу – на стене висит аптечка.

Я слишком плохо разбираюсь в этом, но вроде бы пуля прошла вскользь, вспоров свитер и кожу, улетела дальше, а не застряла в теле. Задрав свитер до подмышек, кладу на рану облитый перекисью водорода клок ваты. Корчась от боли, туго перематываю себя бинтом. Тошнит, кружится голова. Присев на корточки, упираясь ладонью в пол, жду, пока пройдет слабость, с опаской поглядывая на дрожащий, будто живой, чан.

Из другого, не видного мне конца кухни доносится приглушенный стук. Запах здесь кислый, неприятный. Наконец встаю и выглядываю – там пара столов, спиной ко мне стоят четыре женщины в васильковых халатиках. Они что-то очень быстро режут, согнутые в локтях руки поднимаются и опускаются одновременно и резко, будто поршневые рычаги. Слева дверь. Убедившись, что женщины не собираются поворачиваться, быстро иду к ней. Выскочив наружу, тихо прикрываю дверь за собой. Прохожу коридор, делаю несколько шагов – вот он, центральный вход в здание.

Просторный холл, весь в мраморных плитах, широкая лестница с ковром, закрытые стеклянные двери… васильковые мужчины возле них. Четверо, в полувоенной форме, с кобурами. Пока не видят меня, но незаметно проскользнуть к дверям невозможно. Что теперь делать? Чувствую, как холод проникает сквозь тонкий носок. Снимаю вторую кроссовку и начинаю осторожно подниматься по лестнице. Ковер скрадывает звук шагов. Со второго этажа вижу пролет третьего. Здесь широкий коридор и приоткрытые двери, из которых доносится шум, рокот барабанов. Прислонясь к перилам, гляжу вниз. Из глубины холла появляется Толстяк с трубкой мобильного телефона в руке. Он что-то говорит, охранники поворачиваются к нему, но я уже не смотрю на них, потому что вижу, как сверху, с третьего этажа, на лестницу выходят двое.

Пячусь от перил в глубь коридора. Здесь тупик и широкое, забранное решеткой окно. Мимо приоткрытой двери бегу к нему, хватаюсь за прутья. Видны кроны деревьев и совсем близкая улица, по ней идут прохожие, дальше – машины, светофор, газетный киоск, все это по-осеннему серенькое, блеклое. Улица совсем рядом, но она снаружи, а я внутри, решетка – непреодолимое препятствие. Бегом возвращаюсь назад, слышу шум шагов с лестницы и, уже не думая, что будет дальше, ныряю в приоткрытую дверь, навстречу рокоту барабанов.

Полог порвался, в шатер просунулся меч и стал опускаться, прорезая ткань. Кто держится за его рукоять, мы не видели, и оттого широкий ржавый клинок производил впечатление чрезвычайно зловещее, устрашающее – он двигался будто сам собой, словно некий озлобленный бес вселился в его железную душу. Господин Браманти замер, подняв руку, коей придерживал откинутую в сторону шкуру на входе в шатер, ну а я, оторопев от вида движущегося по своей собственной воле оружия, застыл у стола. Не растерялся один лишь Паллад – крякнув, занес копье над плечом. Тем временем меч, прорезав ткань почти до земли, рывком убрался из шатра, и тут же края созданной его усилиями прорехи разошлись, после чего внутрь полезло существо, в коем лишь со второго взгляда я признал человека. Низкорослого, длинноволосого – патлы имели бледно-рыжий оттенок и напоминали ту ржавчину, что затянула клинок оружия, – рычащего, нагого человека. Лишь чресла его были скрыты под меховой набедренной повязкой. Занося меч над головой, человек этот шагнул внутрь, и я, стоящий ближе всех к прорехе, разглядел его глаза: дикие, звериные, с желто-коричневыми зеницами. Глаза эти казались еще жутче, еще страннее, чем движения ожившего меча, главным образом потому, что имели тот же самый ржавый цвет, что и волосы, что и клинок.

Человек уже был в шатре, и тут доблестный Паллад метнул копье. Короткое, не более трех локтей в длину, с зазубренным наконечником. Тот пробил грудь ржавоглазого с хорошо слышным глухим стуком, вслед за которым послышались бульканье и гулкий плеск, как если бы кто-то сильно качнул запечатанный глиняный кувшин, до половины полный воды или молока. Патлатый дикарь не вскрикнул, не издал ни звука (вернее, не произвел ничего ртом, потому что изнутри его, как было сказано, полились странные переливы), отшатнулся к сделанной им прорехе, взмахнул руками и вывалился из шатра.

Лишь после этого я оглянулся: господина Браманти уже не было здесь, падала на свое место шкура, скрывающая проход. Снаружи донесся вопль, и Паллад, ахнув, бросился следом за Браманти. Шкура взметнулась. Шкура опустилась. Я остался в шатре один.

Множество звуков раздавалось теперь в лагере, и все они свидетельствовали о нешуточном сражении. На ослабевших дрожащих ногах я шагнул к прорехе, пытаясь нашарить и не находя кинжал у бедра – надо полагать, еще только вытащив мое тело из болота, Паллад сразу же лишил меня оружия. Впрочем, были великие сомнения в том, что нож чем-то помог бы мне, ведь я никогда не являл собою умелого бойца, да и вообще – хотя за последние годы, избавившись от пагубной страсти к млечному соку, окреп телом, но по-прежнему отличался некоторой тщедушностью, усугубляемой к тому же службой в библиотеке Урбоса, каковая способствовала развитию скорее умственной, нежели телесной прыти. И все же, преодолев простительную для мирного обывателя робость, я сначала выставил в прореху голову, а после выбрался наружу целиком.

Трудно было сосчитать истинное число врагов, но складывалось впечатление, что около двух дюжин почти нагих патлатых ржавоглазых дикарей атаковали лагерь. Они были со всех сторон, и пришедшие с господином Браманти люди – теперь-то я сообразил, что это не кто иные, как наши героические advocati Dei, – разили их мечами и копьями. Дикари умели сражаться не в большей степени, чем я, да и вооружены были преимущественно старыми ножами, дубинками и дрекольем. Ржали лошади, вопили раненые, где-то пылал огонь – запах гари смешивался с тяжелым духом болота.

Поверженный Палладом дикарь лежал у моих ног, обратив к низким небесам желто-коричневые глаза, а копье торчало из его груди, чуть накреняясь под своим весом. Ржавый меч валялся в траве, и, рассудив, что копье, пусть даже такое короткое, слишком тяжело для меня, я потянулся к нему. Не успел я, подняв меч, прийти к выводу, что он вряд ли намного легче копья, как из-за шатра выскочил Паллад.

– Его милость Браманти захвачен в плен! – Прорычав это, смелый advocatus Dei рывком высвободил наконечник копья из грудины ржавоглазого, поворотился, окидывая взглядом лагерь… – Вон они!

Тут же и я узрел почти десяток дикарей, что, побросав оружие, волочили беднягу Браманти, выстроившись рядком и подняв тело над головами. Господин был жив, он сучил ногами, вопил, пытался вывернуться из цепкой хватки патлатых – но безуспешно. Несколько дикарей прикрывали отступающий отряд, размахивая кольями и дубинками, отбиваясь от защитников лагеря, которые преследовали их.