Царские врата - Елена Крюкова

Радость, радость несут они и пьют друг у друга из рук. Зачем их гонят? Зачем над ними смеются? Зачем они сидят в пыли, при дороге, на улицах, где их никто не понимает и никогда не поймет? Каждый сам себе проповедник. Каждый сам себе несет подарок. А что – подарок? А подарок – живая душа. И ничто иное.

Мало кто осмеливается. Все живут закрытые. В коробочках. Никому не нужен никто. Все – деньги зарабатывают, чтобы выжить. В свою, родную нору спешат, на иглах да в лапках грибы-ягоды тащат. А эти – плюнули на тленное, на минутное. Живут в вечности. Среди жаркой пыли и уличных грязных сугробов. Среди насмешек и зубоскальства и бесчувствия.

Кто нужнее всего Господу? Тот, кто не нужен людям.

СТАРУХА И АЛЕНА

– Бабушка, вы в этом доме живете? Я тут немного посижу рядом с вами… Отдохну.

– В этом, да, здесь. Ну… отдохните.

Молчание. Недоверие на морщинистом, надменном лице.

Ясные такие письмена: «Отстань, не знаю, кто ты такая, и не хочу знать».

Я смотрю на носки своих стоптанных сапожек.

– А… церковь тут рядом с вами есть?

– Церковь? – Брови ползут вверх. Седые, вытертые жизнью, молью лет побитые брови. – А зачем вы спрашиваете?

– Это важно.

Старуха на мгновение теряет дар речи.

«Почему важно? Зачем важно?» – спрашивают изгибы мучительных морщин на мыльно-оплывшем лице.

– Ну… на соседней улице. – Вздыхает. – Да я ведь туда не хожу.

– Почему не ходите?

Опять надменный, уничтожающий взгляд.

– Не хожу, и все.

И выпаливает, может, сама и не хотела, а вылетело:

– В бога не верю.

Я выпрямляюсь. Так же, как когда-то перед точным выстрелом, все мышцы напрягаются, глаза видят точно, четко: всю картину мира – в одной точке. В прицеле.

– Почему не верите? Ведь Он знает ваше неверие!

Вздергивает седой головой в пестром шелковом платке.

– Ну вот еще! Выдумки!

– Это не выдумки. Бог есть, и Он настоящий. Ведь Он воскрес и ради вас тоже.

Старые, усталые глаза насмешливо, надменно прищуриваются.

– Почему это – ради меня? С чего это вы взяли?!

– Потому что Он спасал вас всегда. Вытаскивал из опасности. Когда вы были на волоске от смерти – Он протягивал вам руку.

Лицо старухи меняется. Опадает, валится вниз; это обвал, камнепад лица. Серая пелена подергивает секунду назад издевательски-надменные холодные глаза.

– Откуда… вы знаете?.. – Голос из громкого, победоносного превращается в растерянный шепот. – Я ведь… действительно… в реанимации была… – Студень щек дрожит, зубы стучат, веки дергаются, плывут, ползут. – Зять когда… дочь мою избил до полусмерти… и мне – раны – ножом нанес… Я думала – не выживу… А там, в больнице…

Замолкает; переводит дух; я жду, когда она заговорит снова.

– Там одна медсестричка… верующая, что ли?.. У постели моей сидела… трубочки такие у меня в носу торчали… так вот она – за меня – молилась… вслух, я слышала…

Я улыбаюсь старухе.

– Вот видите. Она за вас молилась. И Бог услышал ее. Он увидел вас. Помог вам. Он вам жизнь спас. А вы не хотите Ему помолиться. Не можете? Вы все сможете.

Пока она сидит на лавке в потрясении – надо все резко оборвать, встать, уйти.

Дать ей побыть наедине со своими мыслями.

С Богом, который – рядом с ней, с нами, рядом с колченогой лавкой – стоит.

Встаю. Светло, печально улыбаюсь старухе.

– Молитесь, – тихо говорю ей. – Пожалуйста, молитесь. Сильнее и светлее молитвы ничего нет на свете.

И тихо, спокойно, широкими шагами ухожу от нее. Навсегда ухожу.

И навсегда – остаюсь с ней.

ДЕТСКИЕ СТИХИ АЛЕНЫ

Красивее бабушки моей не знаю.

Моя бабушка не старая, а молодая!

Такая красивая,

Такая счастливая!

У нее на шее бусы висят,

У нее в ушах сережки горят!

Такой у нее красивый наряд!

ЗА МЕРТВЫХ

Пустота, тишь, воздух звучит, а хор не поет. Свечи потухли. Одна горит, огонек красный, ягода, переспелая земляника. Чадит. Алена шагнула и бездумно загасила свечку пальцами.

Низенькая, ростом ей по пояс, старушка в широком черном балахоне метнулась под ноги Алене.

– Чай, не работашь здеся, нахалка! – зашипела старушка, сжав кулачки сухонькие и гневно потрясая ими перед Аленой. – Што руку-то подымашь! Чай, без тебя здеся со свечами-то управяцца! А сама-то, небось, и неверуща мадама!

– Простите.

– Проститя, проститя! Сперва сделат, потом проститя!

И правда, кто ей разрешил это сделать? Пламя убить? А этим бабушкам, туда-сюда снующим – да, им разрешено. Потому что они тут свои. Они тут – работают. Ра-бо-та-ют. А ты тут не работаешь. Она права, маленькая черная жучиха. У каждого в мире на все свои права. Церковь – это не просто дом, где молятся. Это – место работы. Священник тут работает. Певчие – работают. Регент – работает. Дьякон – работает. Бабушки эти, в черном, мышки летучие, – работают. За работу деньги получают.

– Я не нарочно, – сказала Алена.

Старушка кулачки опустила.

– Ишь, – произнесла помягче. – Бог простит. Што опоздала? Служба-то, вишь, кончилася уже.

– Я не на службу.

– А пошто?

Выпуклые, глаукомные глаза старушки растаращились на Алену опять сердито.

– Я…

– На службу надо в церкву ходить, все отстоять терпеливенько, молицца! Только тогда молитва твоя до Бога дойдет! А так – бестолково дело! Не дойдет!

– Я… хотела… Свечку за мертвых поставить. За упокой. Где тут у вас?

– А-а, – опять миролюбиво прогундосила старушка, – ну дык понятно, да вот, вот, иди-ка сюда.

Взяла Алену за руку и подвела к плоскому медному листу. На краю листа стояло маленькое медное распятие, а сам лист был весь уставлен медными цветочными чашечками – крохотными подсвечниками. В иных подсвечниках кособоко торчали незажженные, свежие свечи.

– Служба начнецца – зажгу, – пояснила черная церковная мышка. – Но тебе… можно и щас зажечь, – милостиво разрешила. – Ладно уж. Зажгешь, да? Пять рублей сама махонька.

Ловко, как фокусник, вынула из кармана черного платья свечку. Алена взяла свечу.