Царские врата - Елена Крюкова

– Спасибо, бабушка.

Наклонилась и крепко поцеловала старушку в сморщенную гармошку щеки.

– Да ну тя! – Бабулька отмахнулась, как от мухи. – Допрежь Паски – в церкве цаловаться! Только в Паску, детка, цаловаться тута можно…

Но глазки старые просияли.

– Молися, молися… Я щас отойду, штоб тебе не мешать…

Алена вынула из сумки монету и дала старухе.

– Воздадите кесарево кесарю, а Божие Богу… – непонятно, темно прошептала над денежкой старуха, цапнула ее в костлявый кулачок – и поковыляла, быстро-быстро, прочь от Алены, за колонны с большими длинными иконами, в темноту, во мглу.

Возле иконы горела одинокая свеча. Алена поднесла к ней свою. Фитиль занялся не сразу, долго вбирал пламя, разгорался. Алена утвердила свечу в подсвечнике, она стала прямо, не клонилась. Алена подняла глаза. Медное Распятие блеснуло красным.

«Сколько крови на мне. На всех людях. Без меры».

Глаза скользили по плитам под ногами.

«Камень тысячей каблуков исколот… целым народом истоптан. И я вот здесь стою. И я – отсюда – уйду, чтобы больше никогда не прийти».

Повернулась и вышла из церкви.

Старушка-привратница глядела ей вслед.

– Ишь, – буркнула себе под нос. – Гордячка. Ходют тут…

Быстро-быстро, колобком, подкатилась к свечке, зажженной Аленой, и, воровато оглянувшись, сухими пергаментными пальчиками загасила ее, выдернула из подсвечника, швырнула в корзину для огарков.

Она подошла к церкви, перекрестилась троекратно, поклонилась надвратной иконе. Церковь называлась «Собор Пресвятой Богородицы», и Алена не знала, не понимала, что это значит – собор Богородицы; но Ее икона, с огромными темными и лучистыми, светящимися глазами, висела над входом, и Алену всегда прожигали эти глаза насквозь.

У нее дома была точно такая же икона. Казанская. Алена купила ее здесь же. В этой церкви. За копейки. Соседки, приходящие к Алене на чаек иной раз, посматривали на икону и шептали: чудотворная. Алена улыбалась, молчала.

Служба закончилась, и священник в сопровождении девушек-мышек, клиросных певичек, шагал туда-сюда по церкви широкими шагами, что-то наблюдая, поправляя бархат на аналое, высматривая по углам непорядок какой, крестясь перед иконами истово, строго. Алена приблизилась к нему.

– Батюшка, – сказала она, как головой в холодную воду вошла. – Батюшка, я… пожалуйста…

Священник воззрился на робкую прихожанку. Он вспомнил ее.

Та, что приходила в Пасху исповедаться к нему.

Грехи с нее сняты Богом и им, рабом грешным Максимом. Что робеет она, что мнется?

Он ласково погладил Алену по руке.

– Говори, дочь моя.

– Я хочу тут у вас убираться. Мыть. Чистить храм хочу.

Священник смотрел на темное снаружи, изрезанное морщинами, и светлое внутри лицо многое пережившей женщины.

– Я понял тебя, дочь моя. Хорошее желание твое. Я подумаю об этом. Уборщица в храме нам нужна. Правда, Маша? – Он глянул на девушку в кружевном платочке, с поросячье-толстеньким, надменно задранным и сердитым лицом, стоявшую рядом с ним. Девушка строго кивнула и уставилась на Алену, исследуя ее глазами. – Ну вот и я говорю. Только ведь… – Он смутился. – У нас ведь оклады маленькие, милая. Ну совсем смешные. Владыка много денег нам не дает… спасибо, что хоть на ремонт храма выделил…

– Спасибо, отец! – Она быстро наклонилась и поцеловала набрякшую, в перевитых жилах, руку священника. – Спасибо!

– Что спасибо, – он смутился еще больше, – вот завтра приходи… и начинай…

Отнял руку; повернулся; пошел прочь, черная ряса отлетала огромным крылом.

За ним, горделиво, надменно ступая, пошла та, кого он назвал Машей.

Девочки-певички замешкались около Алены. Одна, с мордочкой доброго суслика, тронула Алену любопытствующе за локоть.

– Ага, вы теперь у нас подметать будете? – радостно спросила.

– А вы что не идете с батюшкой, следом за ним? – спросила Алена в свой черед. – Вон, ваша подружка пошла…

– Это не подружка наша! – мяукнула другая девушка, завистливо вздохнула. – Это попадья. Жена батюшки нашего. Молодая, а корчит из себя… Пф-ф-ф-ф!

Девушки улыбнулись Алене, помахали руками ей, будто провожали ее на вокзале, а Алена будто бы стояла на подножке вагона, – и побежали гурьбой, разлетелись по церкви, как голуби. «Молодые», – ласково, без зависти подумала Алена.

На другой день она пришла в церковь со своим ведром, щеткой и тряпкой. «Да у нас же есть!» – воскликнул священник, но перечить не стал.

Дьякон показал ей, где набрать воду, где хранить метлы, щетки, тряпки и ведра. «Ну, благослови тебя Господи, – сказал дьякон важно, серьезно, – храм наш воскресает, воспрял из небытия, богомазы работают, иконостас восстанавливают… иконы новые пишут… а ты вот чистоту будешь наводить. Может, и процветем. И, даст Бог, денежку владыка еще даст какую, и колокольню, и купол возродим».

Когда Алена вошла в полутемный, огромный пустой бочонок храма, у нее быстро забилось сердце. Будто она опять была на войне, в окопах, и снаряды вокруг рвались.

«Что это я, что это со мной. Это ж моя обычная работа. Привычная. Я на своем посту. Что ж так сердце-то колошматит?»

Одинокая свеча горела у иконы Богородицы. Алена, с ведром, полным воды, и со щеткой в руке, подошла к иконе ближе.

– Какая же Ты красавица! – тихо прошептала, восторженно. – Господи, какая красавица…

Над челом Богородицы будто сияла, распуская золотые, усыпанные мелкими алмазиками огромные лучи в разные стороны, большая звезда. Глаза Ее улыбались, тоже огромные, чуть раскосо приподнятые к вискам; губы были готовы к поцелую, к признанию в любви – два нежных лепестка прозрачного, подснежного цветка. В лице тихо переливался тайный свет, заставлял розово, золотисто сиять щеки, выпуклый, как полукруглый храмовый купол, лоб. Высокая, слишком длинная шея лебедино, скорбно гнулась вниз; глаза двумя серебряными, синими рыбами плыли мимо каждой души, что застывала перед иконой, и – незаметно вплывали в душу, и вот уже плескались в ней, две святые рыбы, рыбы Вифлеемские, рыбы Иерусалимские, Голгофские.

А руки…

Алена бессознательно повторила этот жест.

Руки Богородицы нежно, осторожно прижаты к груди – это жест молитвы.

Она за всех молилась.

За всех чад, разумных и неразумных. За всех детей, мудрых и немудрых. За всех праведных – и за всех преступников. За всех младенцев – и за всех стариков.

Алена только потом узнала, что Богородице этой имя – «Умиление».