Морок - Михаил Щукин
Шрифт:
Интервал:
Андрей редко встречался с Воронихиным – за полтора года раза три-четыре, и всегда страшно волновался при этих встречах. Почему волновался – не знал сам. В первом секретаре райкома ему все казалось необыкновенным: слова и жесты, манера говорить – все было наполнено для Андрея особым смыслом. Как маленький хилый мальчишка с завистью смотрит на взрослого сильного мужчину, так литсотрудник районки смотрел на первого.
Еще перед началом посевной, на одном из совещаний, Андрей слушал Воронихина и даже сейчас, почти через месяц, помнил то чувство, которое испытывал.
Невысокого роста, коренастый, чуть наклонив лысоватую голову, Воронихин подошел к трибуне и начал говорить. Очень тихо. Приходилось напрягаться, чтобы услышать. В зале перестали шаркать ногами, смолк шепот, установилась тишина. А Воронихин поднимал и поднимал голос, и его нельзя было не слушать – такая страсть и сила звенели в словах:
– Каждый из нас должен быть в ответе за хлеб! Каждый!
Андрей слушал, и ему хотелось прямо сейчас, после совещания, куда-то бежать, что-то делать. Потом, несколько раз мельком встречая на полях Воронихина, видя, как он разговаривает с механизаторами (а всех механизаторов в районе он знал по имени-отчеству), Андрей восхищенно смотрел на него и любовался. Хотелось быть таким же уверенным, решительным, хотелось быть на него похожим.
Освободился Воронихин только через час. Быстрым, упругим шагом вышел в коридор, увидел Андрея.
– Извини, пожалуйста, Андрей Егорович. Дело неотложное. Здравствуй. Одну минуту. Спускайся вниз, к машине, я сейчас…
Одет Воронихин был по-походному. Старенькие хромовые сапоги, просторный серый плащ и видавшая виды фетровая шляпа. Все на нем сидело ловко, подогнанно, привычно.
Через несколько минут они выехали из зеленого райкомовского дворика, и навстречу покатился блестящий, политый с утра асфальт центральной крутояровской улицы, сильно изменившейся и помолодевшей за последние годы от новых белых зданий – узла связи, кинотеатра, гостиницы. Перед зданиями зеленели старые раскидистые тополя – деревья находились под личной охраной Воронихина, и сейчас, проезжая мимо, он мысленно еще раз похвалил себя за тот строгий запрет, который вынес строителям: чтобы ни одной ветки не было сломано.
Старые тополя, новые здания, блестящий асфальт – все делало центральную крутояровскую улицу по-особому нарядной и уютной.
– Андрей Егорович, как, по-твоему, радуется глаз на такой улице?
– Конечно, Александр Григорьевич.
– Верно. Еще лучше сделаем, дай только время. Мы эти тополя после десятого класса сажали, прутиками. Тополя-то все выросли, а из моих однокашников только три человека в живых остались. Памятник надо строить погибшим, обязательно надо. На берегу поставим, над Обью, где пристань раньше была. Мы же оттуда уходили.
Лицо Воронихина, всегда жесткое и строгое, вдруг преобразилось – стало благодушным, и он стеснительно улыбнулся, что на него совсем не было похоже.
«Спрошу, – решил Андрей. – Выберу сегодня момент и обязательно спрошу». Он твердо верил, что Воронихин найдет единственно верный ответ на проклятый вопрос, который касался Козырина, и все расставит по своим местам.
Машину Александр Григорьевич водил быстро и аккуратно, как лихой шофер-профессионал. Скоро на пригорке забелели дома Петровского совхоза.
– Так, время у нас еще есть до обеда, глянем, чем народ дышит.
И Воронихин резко свернул с трассы, направляя машину к длинным приземистым зданиям фермы. В районе знали, что первый не любит, когда его встречают в хозяйствах. У него была особенная манера – появляться неожиданно, без предупреждения. Он сворачивал с трассы и подруливал обычно не к конторе, а к ферме или к мастерской, или ехал на поля. Посмотрит, переговорит с людьми и только тогда является к директору совхоза или председателю колхоза. И те по опыту уже знали, что немногое ускользало от внимательного, цепкого взгляда первого.
Стадо вывели на летние выпасы, пустой скотный двор встретил запахом сухого навоза и гулкой тишины. Только в дальнем углу, нарушая ее, попискивали драчливые воробьи. Воронихин прошелся по широкому пролету, заглянул в бытовку, в красный уголок, в молочный блок. Лицо его становилось все более строгим. С первого взгляда было ясно – на ферме, как только перегнали скот, все бросом бросили. В молочном блоке даже не отключили воду, и она тоненькой струйкой из незакрученного крана лилась на цементный пол. Одна половина двери перекосилась, другая валялась рядом на куче навоза. Разломанные кормушки, выбитые стекла.
– Бардак! – Воронихин закрутил кран, вытер о плащ мокрые руки и пошагал к машине.
После фермы заехали в мастерскую и на ток. По дороге на ток навстречу попался ветхий дед. Опираясь на самодельный костыль, он нес сетку, в которой лежали булка хлеба и две бутылки пива. Воронихин остановил машину и открыл дверцу.
– Доброго здоровья, Савелий Игнатьевич!
Дед поднял сивую голову, прищурил выцветшие, блеклые глаза.
– Не признаю. Никак Ляксандр Григорьич?
– Он самый. Садись, до дому подвезу.
– Не, я уж так, пешочком. Пока до магазина сползаю да обратно – все время быстрей. Безработный теперь, куда торопиться. В прошлом годе еще сторожил, а нынче уж не могу. Шабаш.
– А пивко-то потягиваешь?
Дед хитровато улыбнулся, показав отсутствие передних зубов.
– А чего не пить, его ить не жевать.
И рассмеялся вместе с Воронихиным.
– Зубы-то надо вставить, Савелий Игнатьевич.
– В прошлом годе в Крутояровско ездил, а там очередь, сказывают, большая. Да и то правда – вставлять кому помоложе, а нам, старикам, на песочну гриву и так сойдет, без зубов.
– Нет, неправильно рассуждаешь, Савелий Игнатьевич. Я за тобой машину на следующей неделе пришлю, отвезут в больницу и там что надо сделают.
– Хлопоты лишние… ну уж раз так, – дед снова хитровато улыбнулся. – Я хоть свою старуху напоследок укушу. Спасибо на добром слове, Ляксандр Григорьич, дальше покандыляю. Мне-то нечего делать, только лясы точить, а у тебя забот под завязку. Езжай…
Улыбаясь, Воронихин закрыл дверцу, плавно тронул машину и быстро, уверенно выехал за деревню, на полевую дорогу. Она еще не пылила и, казалось, дышала свежестью, как дышали свежестью опушенные яркой листвой березы и матово чернеющие, только что засеянные поля. Воронихин быстро взглядывал на поля, на колки, на дорогу и неторопливо, все еще улыбаясь после встречи со стариком, говорил:
– Вот на таких мужиках вся здешняя земля после войны и держалась. Я тут председательствовать начинал. Думалось, им век износу не будет. А вот гляди ж ты…
Андрей не узнавал Воронихина. После разговора с Савелием Игнатьевичем первый резко, прямо на глазах изменился. Обмякло лицо, потеплели глаза, а голос, обычно пружинистый и энергичный, зазвучал раздумчиво, с едва заметным дрожанием.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!