Три любви - Арчибальд Кронин

По временам Люси спрашивала себя: «Зачем я здесь живу? Я пользуюсь тем, что эта женщина ко мне расположена?» Но она отвергала эту мысль – это было не так. Мисс Хокинг отличалась неуемной щедростью и любила швыряться деньгами, но Люси частенько удерживала ее от расточительности. И она не была нахлебницей. Она безоговорочно оплачивала свою долю расходов за квартиру, признавая, что судьба предоставила ей исключительный шанс – жить экономно, но при этом в стильной и даже роскошной обстановке. А главное, Люси могла дать образование сыну. Да, этот аргумент перевешивал для нее все остальное, на каждое свое сомнение она отвечала, что старается ради сына.

Тем не менее бывали моменты, когда она принимала решение навсегда оставить квартиру Пинки и устроиться одной, более скромно. Несколько раз Люси была на грани этого шага, но всегда в последний момент ее сдерживало чувство долга в отношении компаньонки. В конце концов, Пинки была по-своему очень добра к ней – ее намерения всегда проистекали из чрезмерной благожелательности, которая подчас оборачивалась своей противоположностью. Кроме того, мисс Хокинг любила Питера, забота о котором была для Люси на первом месте. К примеру, именно с подачи Пинки они втроем провели счастливые каникулы в Форт-Уильяме. Она и финансировала поездку, хотя Люси тоже внесла свою скромную лепту. Люси часто вспоминала об этом путешествии – короткий поезд, вьющийся по игрушечной одноколейке среди голубых и лиловых гор Западного Хайленда; неожиданный серебряный проблеск лежащего внизу озера, окаймленного зазубренной линией сосен и безмятежного в своей седой древности; бесконечные поля вереска; солоноватый аромат торфа и папоротника; испуганный олень с опущенными рогами, бегущий прочь от паровоза; затерянные в горах железнодорожные станции с выложенными галькой названиями, защищенные насыпями от зимних сугробов, а летом яркие от настурций и огненно-красных фуксий… При этом воспоминании накатила волна ностальгии – это была родина Люси, и она любила ее. Правда, во время поездки мисс Хокинг превзошла себя в легкомыслии, щеголяя в юбке из шотландки, с перекинутой через плечо шалью, в шляпе с перьями и с дымчатым топазом размером с небольшой круглый щит. На остановках Пинки принимала живописные позы у каждого горного озера, подбоченившись и копируя манеру Флоры Макдональд[16], поскольку решила, что похожа на нее. Все это казалось Люси глупым, но Пинки была так добра к Питеру… Как-то раз, еще до поездки, мисс Хокинг извлекла из старого чулана удочку своего отца – не бамбуковую, а сделанную из настоящего гибкого железного дерева, – а также коробку из свиной кожи с множеством оперенных рыболовных крючков – некоторые из них заржавели, перья обломались, но большинство сохранило свое цветистое великолепие. Питер удил рыбу в Спине и однажды, бледный от усталости, с дрожащими от напряжения руками, притащил форель весом по крайней мере два фунта. Воспоминание о том, какое ликование было написано на лице ее мальчика, во много раз перевешивало решимость Люси съехать с квартиры Пинки, предоставив эту женщину самой себе.

Питера Люси считала краеугольным камнем своей жизни.

Когда ему вручали школьные награды, она испытывала огромное удовольствие. Невероятно, до чего сильно это действовало на нее. Невероятно было и то, какие перемены произошли с ее сыном! Она живо помнила, как все это было первый раз. Ее охватила несказанная гордость, когда Питер скромно, но с чувством собственного достоинства вышел вперед и принял из унизанной кольцами руки его преосвященства лорд-епископа Нофара серебряные часы с цепочкой за успехи в изучении Писания и кипу книг – награды за хорошие отметки по географии, правописанию и счету в уме.

– Везучий мальчик, – услышала она сказанные вполголоса слова тучной родительницы менее успешного ученика, пока Питер пробирался к своему месту в душном зале через лабиринт вытянутых ног.

«Везучий, право!» – с негодованием подумала Люси, украдкой пожимая плечо сына. Как и у него, ее лицо горело от волнения. Она чуть нахмурилась, бросив взгляд на обильно украшенную перьями шляпу, из-под которой донеслась та ремарка. Нет, это было не просто везение. Правда, что каждый мальчик в школе получал награды – поговаривали, что у брата Уильяма был заключен дальновидный контракт с одним книгопродавцем из Лондона. «Билли не вчера родился!» – воскликнул как-то Рэмфорд в связи с этим. Правда также, что в списке наград, приведенном в проспекте, появлялось имя каждого мальчика, пусть всего разок, напротив строки «Игра на фортепиано» или «Хорошее поведение». Но что из того! И какое бы заключение ни следовало из грубоватой фразочки Рэмфорда, разумеется, вовсе не везение позволило Питеру сорвать первые плоды с древа знаний и не одна только удача подарила ему возможность продекламировать «Погребение сэра Джона Мура»[17] – с надлежащими жестами – перед той же хорошо одетой аудиторией. Об этом неделей позже «Лафтаун курьер» писал: «Бесспорный сценический талант проявил очаровательный маленький джентльмен, и, когда он отвесил поклон, раздались раскатистые аплодисменты». Люси потом долго хранила эту пожелтевшую от времени газетную вырезку.

К тому же Питер играл в школьном оркестре. Юные музыканты исполняли увертюру Вебера, и хотя ее сыну не достался предмет его желаний, большой барабан, по которому изо всех сил лупил дородный испанец в очках, Питеру дали пикколо – по мнению Люси, гораздо более подходящий для него инструмент. Она жадно следила за проворными движениями его пальцев, на такт отстающих от остальных, и ей казалось, что негромкое звучание оркестра в целом исходит от румяных надутых щек Питера.

Потом брат Уильям благосклонно положил руку на его голову и, переходя к другой родительнице, сказал:

– Мы гордимся этим мальчиком.

А брат Алоизий, который стоял поодаль, устремил на Люси темные глаза и пробормотал:

– Учить вашего сына – одно удовольствие, миссис Мур.

От этих задушевных слов в ее сердце вспыхнуло торжество.

После церемонии, высоко подняв голову и чувствуя на щеках прохладный вечерний воздух, Люси с ликованием возвращалась в частную гостиницу миссис Лэнг. Эту гостиницу ей настойчиво рекомендовали братья. «Достойная уважения женщина, вдова Лэнг!» Что ж, ее четыре сына были приходящими учениками колледжа.

В ту ночь Люси спала мало, и на следующее утро, отправившись с Питером домой на каникулы, в вагоне гордо смотрела на него, сидящего напротив, предаваясь мечтам о его будущих успехах, которые станут и ее успехами тоже.

Это было только начало, но начало великолепное. Она знала, что он вырастет умным. Ее первая эйфория отлилась в форму неизменной цели. Люси не афишировала его успехи, ибо, будучи любящей матерью, не была глупой. Она осознавала, что колледж – лучшее учебное заведение, доступное для нее; ее ограниченные средства все же позволяли платить сорок фунтов в год. Она понимала также, что Питеру полезен режим и регулярный распорядок жизни, – мальчик хорошо развивался и рос. В глубине души она всегда опасалась за его здоровье, считая, что у него «слабая грудь» – хотя сама не признавалась себе в этом. Несмотря на все тревоги, она с неописуемым удовлетворением убеждалась в том, что ее сын растет совершенно здоровым. Из смышленого ребенка с карманами, набитыми шариками, он сначала превратился в рослого подвижного подростка, который, несомненно, обладал прежним обаянием, быстро вырастал из одежды, носил ботинки пятого размера и в радостном предвкушении окончания семестра громко распевал перед каждыми каникулами традиционную песенку: «Нет латыни, французскому нет, шлю твердой скамейке прощальный привет», – а потом в долговязого юнца, который стесняется своего ломающегося голоса, но отпускает небрежные замечания по поводу целесообразности ношения длинных штанов. Все эти метаморфозы протекали на глазах у любящей матери неспешно, с фатальной точностью.