Ты его не знаешь - Мишель Ричмонд

— Стало быть, я «Изумрудный гонец»?

— Ну…

Снова шум и грохот на улице, которые на этот раз мы оба оставили без внимания.

— Знаешь историю про созвездие Лиры?

Генри покачал головой.

Я рассказала ему про Орфея и Эвридику так, как рассказывала мне Лила тридцать лет тому назад.

— Грустная история.

— Да, — согласилась я, — но реальные факты — вещь от сантиментов далекая. Созвездие Лиры — прямое восхождение от 18 часов 10 минут до 19 часов 24 минут; склонение от 25 до 40 градусов; включает звезды: Вегу, Шелиак, Сулафат, Аладфар, Аль Афар и двойную звезду Эпсилон. Четыре звезды созвездия Лиры обладают собственными планетами. Лучшее время для наблюдения в наших широтах — август.

Генри неуверенно улыбнулся:

— Я что-то не въезжаю…

— Эвридика, Орфей, его роковая ошибка — это всего лишь история. Хочешь — веришь, не хочешь — не веришь. Слова не каменная твердыня. Я сама только недавно до этого дошла.

Потом я помогала Генри с последними приготовлениями — повесить зеркало в туалете, расставить по столам свечи и вазочки с цветами, подмести полы. Уже стемнело, когда я уходила, по улицам валили толпы гуляющих в карнавальных костюмах. Я пробиралась в толчее по Валенсии. В одном месте меня окружили полуголые плясуны, дергавшиеся под жутковатые удары барабанов. От чада курений было не продохнуть. В другом месте пришлось отступить в сторону, чтобы пропустить группу мужчин в лохмотьях, несущих огромный жертвенник, а на нем — обнаженную женщину, с ног до головы в белой краске. Вдоль улицы медленно двигались на урчащих мотоциклах двое полицейских.

Я продиралась сквозь толпу, но мой путь лежал против течения, и скоро бурлящий водоворот закружил меня и понес вниз по Восемнадцатой улице. Музыка, крики, разгоряченные тела, запах ладана, смешивающийся с тяжким духом пота и спиртного, — словно дурной сон. Жутковатые, с гробовым оттенком костюмы и — безудержное веселье! Какое-то время я шагала бок о бок с высоким тощим мужиком в смирительной рубашке и котелке, на выбеленном лице рдели кроваво-красные губы. Он держал за руку миниатюрную женщину в белом платье до пят и пурпурной накидке из перьев, которая своей тяжестью согнула бедняжке плечи. Мимо, наигрывая на тромбоне, протолкался «скелет». Парочка свернула на другую улицу, а меня обступила орава школьников-мексиканцев в красных одеяниях, распевавших знакомую песенку под треск погремушек. Их учительница, очень красивая девушка лет двадцати с небольшим, тоже нарядилась в алое, а лицо размалевала белой и черной краской — эдакий развеселый, ухмыляющийся скелетик. Она была у них запевалой и как раз затянула новую песню, которую подхватил на гитарах перебравшийся с другой стороны улицы ансамбль мариачи[71].

Не знаю, сколько времени меня крутило и швыряло в толпе, пока не вынесло к парку Гарфилд. Всю округу заполонили алтари, воздвигнутые в честь усопших. Десятки алтарей, от скромных до самых изощренных. На них пристраивали цветы, игрушечные скелеты и кости, книжки, стопки с текилой, маленькие, сделанные из сахара черепа. И на всех алтарях, разбежавшихся по всему парку, и дальше, в темных переулках, везде были фотографии. Тысячи пар глаз взирали с освещенных свечами алтарей. Здесь толпа поутихла. Люди деликатно протискивались к алтарям, чтобы оставить фотографии. Пробираясь в толпе, я вдруг обнаружила, что угодила в очередь, медленно ползущую к самому большому алтарю. Передо мной, со слезами на глазах, обеими руками сжимая фотографию, продвигалась девочка в белом. Она то и дело бросала взгляды в сторону «Макдоналдса», где ее ждал отец. За моей спиной, держась за руки, разговаривали по-испански две пожилые женщины.

Долгое время я ни с кем не делилась воспоминаниями о Лиле, хранила их как тайное сокровище, с которым не в состоянии расстаться, день за днем перебирала их наедине с собой. Словно гибель моей сестры — нечто такое, чего никому не дано понять. Теперь, куда бы я ни глянула, всюду видела лица умерших людей.

В кармане куртки у меня лежала фотография Лилы, которую я сделала примерно за месяц до ее смерти. Лила сидит за обеденным столом, склонившись над знакомой тетрадкой, с занесенным над страницей карандашом. Кажется, я снимала с противоположного конца стола. Лила смотрит не в камеру, а в тетрадку, будто и не подозревает, что в комнате есть кто-то еще. Волосы собраны на макушке и сколоты черепаховой заколкой, на лице выражение глубокой задумчивости. Но если всмотреться в линии рта, в глаза, начинаешь различать еще кое-что — она в восторге, словно ее только что осенило.

Годами я держала эту фотографию в коробке — боялась ненароком помять или, того хуже, потерять. Теперь, стоя перед алтарем, я вытащила ее из кармана и поднесла к пламени свечи. Я думала о Питере Мак-Коннеле, который и без фотографий Лилы сумел сохранить живой огонь своей любви. Дневник и воспоминания — этого ему было достаточно.

— Что это? — спросила я несколькими днями раньше, стоя с конвертом в руках на мокрой от дождя дорожке к дому Мак-Коннела.

— Доказательство.

— Доказательство?

Он кивнул. Я в недоумении таращила на него глаза. И тут до меня дошло.

— Доказательство? — Я все еще не верила.

— Да.

— Гипотезы Гольдбаха?

— Да. — У него самого было не менее потрясенное выражение лица, чем у меня.

— Как же так? Вы ведь отказались.

— Отказался. А потом встретился с вами, поговорил — и все перевернулось с ног на голову. Захлестнули воспоминания о последнем разговоре с Лилой, тогда, в ресторане. Вспомнилось, что она успела сказать, прежде чем я сменил тему, — что-то насчет сочетания метода «решета Вруна», теоремы Виноградова и того, что Лила назвала «своеобразной, но преизящнейшей третьей частью». Я не придал ее словам особого значения. Мы уже много чего перепробовали, и еще больше предстояло испробовать. Сама сложность задачи предполагала, что ключ к ней мы сумеем подобрать лишь через годы, даже десятилетия. Так я считал. В начале девяностых, через несколько месяцев после моего переезда сюда, я наконец заставил себя открыть ее дневник и поискать эту самую «своеобразную, но преизящнейшую третью часть». Я с превеликим усердием прочесал дневник сверху донизу, пересмотрел тысячи вариантов — ни один не подошел. Я не отступал и, как вы знаете от Кэрролла, добился кое-каких довольно интересных результатов. Но к доказательству гипотезы Гольдбаха не приблизился ни на шаг. Потом появились вы. Та ночь в вашем номере была почти сном наяву. Ром, темнота, необычность самой ситуации — я был как в бреду. Стоило прищуриться, перестать прислушиваться — и я начинал верить, что она здесь, в этой комнате. Всю долгую дорогу домой я вспоминал ее голос, лицо, манеру жестикулировать при разговоре. Ощущение было более чем странным. Я несомненно испытал нечто сродни духовному откровению и впервые понял, что имел в виду Рамануджан, говоря о божественном вдохновении. Потому что, бредя темными улицами под проливным дождем, я словно на старой киноленте увидел Лилины губы, произносящие эту фразу, и услышал ее. И сообразил, что ошибся, память меня подвела! Она ведь в тот момент улыбалась; знаете, как она умела, — мягко, лукаво. И помянула она не «третью часть», нет, она выразилась куда поэтичней: «Третий элемент».