Отрешённые люди - Вячеслав Софронов

Ноги сами привели его в самую оживленную и людную часть Москвы, в Китай–город, где был большой рынок. Полукафтанье он нес в руках и прикидывал, за сколько бы его можно продать, чтоб хватило на еду. На рынке он походил меж рядами, предлагая купить одежду то одному, то другому, но слышал лишь насмешки:

— Поди, у тряпичников стащил, а мне предлагаешь!

— Сам старье носить не желаешь, думаешь, дураки найдутся?

— Шагай, парень, у меня дома этого добра столько, что сам не знаю, куда девать, — отвечали ему торговцы.

Он уже подумывал уйти с рынка и вернуться обратно под Каменный мост, чтоб дождаться там своих новых товарищей, как вдруг сзади кто–то схватил его и круто повернул к себе. Еще не успев подумать чего плохого, Ванька поднял глаза и… увидел смотревшего на него в упор истопника Кузьму, что был, как и он, дворовым у купца Филатьева.

— Вот ты где, — зловеще проговорил тот и завернул руку Ваньке за спину, — а хозяин думает–гадает, кто это ночью у него сундук взломал. Велел тебя покликать, а тебя и нет. Эх, ты, дурень ты, Ванька, был, да им, видать, и останешься. Айда–ка домой…

— Отпусти, Кузьма, отблагодарю, — попробовал вырваться от него Иван, но это ни к чему не привело. Он со злости пнул истопника, но не попал, а Кузьма так завернул ему руку, что невыносимая боль лишила его всякого сопротивления.

— Не нужны мне твои благодарности, — захохотал Кузьма, — а вот хозяин меня точно отблагодарит и наградит, когда тебя к нему доставлю.

Сбежались люди, с любопытством наблюдая за происходящим, Кузьма поспешил объяснить, какого вора он поймал, и несколько человек вызвались помочь ему и проводить до хозяйского дома.

— Сколь веревочке ни виться, а конец и ей бывает, — с гадкой ухмылкой встретил на пороге своего дома Ваньку с плетью в руке сам Филатьев и велел приковать его на цепь к столбу посреди ограды.

…Ванька тоскливо глянул в зарешеченное оконце, на некоторое время отвлекшись от воспоминаний. Прошелся, согнув голову, по темному, сырому погребу, точнее, не прошелся, а потоптался, поскольку всего–то можно было сделать в длину два шага от двери до стены и столько же обратно. Ничто в нем не желало мириться с темницей, с неволей.

— Убегу! Все одно убегу! — стиснув зубы, шептал он, — И раньше случалось в узилище попадать, а все одно выпутывался. А тут, когда меня вся Москва знает, все у меня куплены, одним узелком завязаны, закручены, то, глядишь, найдется добрый человек, кому Ванька Каин понадобится, пригодится. Ан нет, то… всех, как есть, выдам, на чистую воду выведу, скрывать ничегошеньки не стану, не смолчу…

Да, друзья словно забыли о нем, никто не приносил обязательных, во время прежних его заключений, калачей, булок, иных съестных припасов, в которых он непременно находил или ключ от замка, или пилку по железу. Забыли, забыли друзья о нем… Иные мыкают где–то в Сибири горькую долю колодников, иные сбежали из Москвы, а остальные попросту затаились, попрятались, боятся и стука случайного. Выдал он почти всех близких и знакомых, что участвовали с ним в воровских делах, ночных грабежах, пирушках да застольях, когда по недельке, а бывало и по месяцу. А так им и надо! Пущай не воруют! Не хотели его, Ваньку Каина, за главного воровского атамана на всей Москве почитать, то пущай себе теперича локти кусают, жилы рвут, на стенку башкой кидаются, в проклятиях о нем вспоминают. Пускай!!!

Долго его будут помнить, ох, как долго. Не забудут имени Ваньки Каина, для которого ни замков, ни дверей закрытых не было, все, что хотел, душа желала, исполнил, поимел. Он, человек рода темного, крепостного, жил не хуже графа или князя какого, а в иной день и поболе имел, когда удача подфартит да сам не зазеваешься, своего не упустишь. Какие одежды носил! Пиры закатывал! Кабаки на неделю под него закрывали, шайку их с дружками да с бабами угощали, чествовали. А не хватало денег или там кушаний каких особых, отправлял записочку к ближнему купчине, и отпускались товары, несли деньги на подносах без счета, без записи. Какого князя еще на Москве так встречали–привечали, баловали?

Именно князь воровской был Ванька Каин, и второго такого сроду не было и долго еще не будет. Говорили ему, что прозвание у него чудное, недоброе. Он поначалу тоже так думал, голову в плечи втягивал, когда слышал от кого: "Каин, Ванька Каин…" А потом ничего. Привык. Гордиться своим прозванием даже начал. А как же?! Все уважали, почитали, одного имени дажесь боялись, вздрагивали, богатеи лавки без шума лишнего открывали, стоило лишь ему себя назвать да зыркнуть сердито, губу закусить. Полицмейстера так не боялись, как его. Иные купцы так и вовсе с Москвы посъезжали, в дальние края убрались, дома кинули. А потому как знали: коль Ваньку Каина обидели, то он им не простит, не спустит, возьмет с них за обиду свою втрое, вчетверо, до последней капельки выжмет, высосет. А как иначе? Иначе у русского народа не бывает: или удавят от любви по нечаянности, или свой лоб об пол до крови разобьют перед человеком уважаемым. Третьего не дано, и быть на свете не может. На то он и Каин, чтоб уважали, слушали…

А прозвание к нему от хозяина бывшего, Филатьева, пристало, приклеилось. Он тогда самый что ни на есть первый назвал его Каином. Орал, кричал, ногами топал, когда Ваньку в дом истопник Кузьма приволок, словно щенка нашкодившего, да к ногам хозяина и кинул, руки свои обтер, как после чего протухлого, весь сморщился, скривился.

Дружки–приятели поперву пробовали намекнуть ему, Ваньке, мол, прозвание у тебя дурняком отдает, обидливое, непутевое. Каин брата своего убил, предал да на весь мир тем и известен стал, прославился. Нет, Ванька им возражал, то Иуда предал учителя своего, а потому проклят навек, имя его суть предательство есть. А на Руси "каинами" иных людей зовут, озорников, проказников, кому законы не писаны, улицы не меряны, все им нипочем: и гора не высока, и речка не глубока, и смерть не страшна…

Ванька широко потянулся, но тут же уперся руками в потолок, отдернул руки от осклизлых бревен, выругался. Неужели никто не поможет? Почему все позабыли? Почему? Он кинулся к толстенной неструганной двери, забарабанил кулаками так, что песок посыпался в расщелины меж бревен.

— Чего дуришь–то? — послышался голос часового. — Я те подурю! Вот сообщу по начальству, всыплют плетей по первое число.

— Братец, открой, — взмолился Ванька, — сил моих нет тут в сырости сидеть. Пропаду ведь этак…

— А как девок чужих красть, то была сила? Чего молчишь?

— Да не крал я ее. По доброй воле со мной пошла. Правду говорю, браток. Открой дверь, хоть на солнышко глянуть.

— Сбежишь ведь, поди, а мне отвечай. Запорют за вора никудышного.

— Куда бежать–то? Куда?

— Сумневаюсь я насчет тебя. Всякие страсти про тебя сказывают, мол, дурной ты человек, своих выдавал.

— Да мало ли кто чего болтает. Всем, что ли, верить. А ко мне, случаем, никто не захаживал? — Ванька долго ждал ответа, но часовой молчал.