«Французы полезные и вредные». Надзор за иностранцами в России при Николае I - Вера Мильчина

Упоминание о «любовницах и долгах» Я. Н. Толстого проливает свет на вопрос, вызвавший такое недоумение у его биографа П. П. Черкасова: «какие особые расходы мог иметь уже немолодой человек, не обремененный семьей и получающий достаточное жалованье?» А затем Бакье просто «переводит стрелки» и предъявляет Толстому обвинение в том самом грехе, который приписывали ему самому, – в сношениях с эмигрантами-поляками:

В ноябре 1839 года Бакье в третий раз приехал в Петербург; его попросили продолжить работу, но причитавшуюся ему денежную сумму зловредный «он» (Сагтынский), якобы осторожности ради, выдал не полностью, посулив, что все остальное агент получит в Париже из рук Я. Н. Толстого.

Однако тут вскрылась описанная выше история с письмом на имя «г-на Романа», и в Париже вместо денег Бакье получил письмо от Сагтынского, датированное 18/30 ноября 1839 года. В нем ему и Сент-Альбену фактически предъявлялось обвинение в измене и сотрудничестве с поляками-эмигрантами. Кстати, среди упреков, которые Сагтынский бросил Бакье, был и упрек в нескромности и неумении хранить тайну. Оказывается, писал Сагтынский, когда однажды г-н** (так Сагтынский именует в этом письме Бенкендорфа) пригласил к себе г-на Мериме (это тот самый Анри Мериме, чей выразительный пассаж о посещении петербургской полиции процитирован в нашей первой главе), он с изумлением выяснил, «что г-н Мериме осведомлен если не о природе Ваших отношений с г-ном**, то о Ваших с ним частых свиданиях в бытность Вашу в Санкт-Петербурге», и это «очень неприятно поразило г-на** [Бенкендорфа], который, напротив, старался держать отношения с Вами в глубочайшей тайне». Бакье в ответном письме от 14/26 декабря 1839 года все отрицал:

Более того, Бакье утверждал, что Сагтынский, зная о давней (с детства) дружбе его с Мериме, надеялся с помощью последнего получить дополнительные компрометирующие сведения против агента, и вызов Мериме к Бенкендорфу объяснялся именно этим.

Итак, Бакье все обвинения отверг и, отослав письмо с доводами в пользу своей невиновности, продолжал в Париже ожидать обещанных денег. Деньги не приходили. Весной 1840 года Бакье увиделся в Дармштадте со своим первым покровителем А. Ф. Орловым, пожаловался ему, получил моральную поддержку и отправился в свое четвертое и последнее путешествие в Россию. Он выехал из Франкфурта 9 мая к вечеру, а 18-го уже был в Петербурге. Бакье пытался требовать от Сагтынского, чтобы тот устроил ему свидание с Бенкендорфом, но в ответ услышал,

Между прочим, упомянутая сумма косвенно подтверждает легенду, согласно которой Дубельт всегда выдавал агентам суммы, кратные трем, – в память о 30 сребрениках, которые получил предатель Иуда. Бакье вознегодовал: «милостыни я ни от кого не принимаю и требую не милосердия, а возвращения того, что мне должны». В Петербурге он пробыл до конца июля 1840 года, так ничего и не добившись, но и на 3000 отступного не согласившись. Бакье ничего не оставалось, кроме как вернуться восвояси и через какое-то время (как уже было сказано, в марте 1841 года) обратиться за помощью к тем сановникам, которые оказали ему покровительство в начале его русской карьеры.

В конце посланий к Орлову и Канкрину Бакье просит не материального, а морального удовлетворения (хотя и намекает, что за эти три года совершенно разорился), а также чтобы ему предоставили средства для отъезда в Неаполь или другой итальянский город: «там я кончил бы в тиши и безвестности скромную жизнь, которую был бы счастлив посвятить всю без остатка служению Его Императорскому Величеству». Была у Бакье и другая просьба: чтобы его освободили от присяги на верность подданства российскому престолу, но наделили для видимости какой-то должностью. Это могло бы объяснить его родственникам «тайну отъезда, который в противном случае останется совершенно необъяснимым».

Заканчивается письмо горестно: «благоволите принять в расчет, что средства мои подходят к концу. Моя последняя надежда – на Ваше великодушие, на Ваш справедливый суд, ибо положение мое разорительное, невыносимое».

О дальнейшей судьбе Бакье нам ничего не известно. Архивное дело, в котором подшиты его донесения, заканчивается сухой пометой:

А раз сношения прекращены, мы лишаемся единственного источника сведений о судьбе Бакье, ибо помимо своей (неудачливой) шпионской деятельности он, сколько можно судить, не прославился ровно ничем и после своего провала возвратился к той безвестности, в которой пребывал и до знакомства с бароном Мейендорфом.

У неудачи Бакье причин было много: и его собственная «хлестаковщина», склонность к блефу и шантажу, и «прокол» с письмами до востребования (вне зависимости от того, справедливо было подозрение его в сговоре с поляками или нет), и неприязнь Я. Н. Толстого, который, по всей видимости, в самом деле не радовался появлению в Париже другого агента III Отделения и рад был «подсидеть» конкурента, и, наконец, не вполне верная оценка той власти, которой он взялся служить. Дело в том, что при всех своих громко декларируемых монархических симпатиях Бакье, так же как и герой девятой главы Дево-Сен-Феликс, был все-таки человеком новой, конституционной эпохи; он считал себя вправе требовать объяснений от своих работодателей. «Если я виновен, то заслуживаю сурового наказания, но если я невинен, то, полагаю, достоин другого воздаяния», – бросил он, по его словам, Сагтынскому. Однако патриархальное российское правительство, в любви и уважении к которому клялся Бакье в начале своей русской карьеры, не снисходило до объяснений. Был годен – стал негоден. А объяснений тут никто давать не обязан. Если верить Бакье, его даже не предупредили о том, что отношения с ним прекращены; лишь когда он в мае 1840 года приехал в Петербург и явился к Сагтынскому, тот принялся объяснять, что соответствующее письмо было написано в начале года, но затерялось среди бумаг и послано в Париж только совсем недавно…