«Французы полезные и вредные». Надзор за иностранцами в России при Николае I - Вера Мильчина

Под пером журналистов из «Фигаро» юнофранцузские бородки не несли в себе никакого политического подтекста. Однако недоброжелательные наблюдатели порой им такие подтексты приписывали. Например, Вьенне, литератор-классик и верный сторонник Июльской монархии, 5 августа 1835 года описывает в дневнике реакцию на взрыв «адской машины» Фиески (покушение на короля Луи-Филиппа) 28 июля того же года: республиканцы, пишет он, отрастили усы и бородки «как у Франциска I» в подражание студентам-юнофранцузам, а потому проправительственные национальные гвардейцы возненавидели этих последних не меньше, чем республиканцев. И вот, испугавшись гнева гвардейцев, почти все юнцы после покушения на короля сбрили бороды.

Однако чаще всего во Франции революционность с бородатостью связывали не напрямую. Наиболее распространенным был следующий ход мысли: кто отрастил бороду на средневековый или ренессансный манер, тот принадлежит к лагерю романтиков, а романтики – новаторы и революционеры не только в литературе, но и в жизни. В России такими тонкостями пренебрегали и рубили сплеча: у кого борода, тот республиканец и бунтовщик. Владимир Печерин вспоминал об эпохе своей юности, пришедшейся на 1830-е годы: «В то время борода была несомненным знаком республиканца или сенсимониста».

Но III Отделение в своей «политической семиотике» пошло гораздо дальше. Дело в том, что наряду с неологизмом «юнофранцузы» (les Jeunes-France) во французском языке по-прежнему существовало традиционное выражение «юная Франция» (la Jeune France), которым вполне всерьез, уважительно и без тени иронии обозначали новое, образованное и либеральное поколение французов. Виктор Гюго в августе 1830 года опубликовал стихотворение «À la jeune France» [Юной Франции], посвященное отважной молодежи, совершившей Июльскую революцию. А чуть позже эту формулу стали использовать члены революционных тайных обществ: они называли свои организации «Юная (или Молодая) Италия» или «Юная Германия». Французы хорошо понимали разницу между le Jeune-France (юнофранцуз) и la Jeune France (Юная Франция). Напротив, российский император и III Отделение его канцелярии в такие тонкости не входили. Здесь завели дело «О тайных обществах под названием Юная Италия, Юная Германия, Юная Швейцария, Юная Европа, Юная Франция, Юная Польша», а Николай I, если верить мемуаристу К. В. Корчак-Браницкому, сказал однажды по поводу некоего молодого поляка: «Хороший он офицер или дурной, но ум его имеет направление самое отвратительное. Это юная Франция, привитая к старой Польше» (этот страх перед «юными» тайными обществами умело эксплуатировали проходимцы, претендовавшие на роль осведомителей, – их ложные доносы упомянуты выше, на с. 370–371).

Поэтому российский император и его приближенные считали, что бородки à la Jeune France следует безжалостно искоренять (причем даже такими нестандартными методами, как «себяуродование»). Артистическая мятежность бородатых французов воспринималась российской властью как мятежность политическая, а российское подражание этой европейской моде – как политическая фронда. Забавно, что на предыдущем этапе борьбы российской власти с бородами европеизм видели, напротив, в их отсутствии и в ту пору его поощряли. Я имею в виду насаждение брадобрития при Петре I. Новейшие исследования вносят уточнения и по поводу хронологических рамок петровской борьбы с бородами (которая, по-видимому, началась еще до Петра), и по поводу побудительных мотивов царя, и по поводу объектов его подражания (не просто Европа, а Европа христианская), однако, как бы там ни было, на рубеже XVII–XVIII веков европейской считалась не борода, а ее отсутствие. Но в первой половине XIX века ситуация полностью переменилась.

Более того, когда правительство принялось бороться с другой, вполне русской бородой, которую славянофилы отращивали, чтобы продемонстрировать свое родство с русскими мужиками (крестьянам ношение бороды в эту пору дозволялось), оно и в этой русской бороде различило призрак французской угрозы. Впервые славянофилам было по приказу императора велено обриться в 1849 году, после европейских революций. А когда А. С. Хомяков вторично получил такое приказание в 1856 году, уже при новом императоре, то, по словам современника, «видимым предлогом» к этому послужило «существование прежнего Высочайшего повеления, запрещавшего в подражание французским демократам отпускать бороды». За русской бородой по-прежнему мерещилась куда более страшная французская.

* * *

Парижские ежедневные политические газеты более или менее регулярно информировали своих читателей о российских новостях (связанных с царской фамилией или с военными действиями России, если она их в этот момент вела). Впрочем, эти новости были очень лаконичными и мало чем отличались от информации из других стран. Однако случались и моменты «обострений», когда Россия становилась предметом подробного и пристрастного обсуждения почти во всех парижских газетах. Так было в конце 1835 года, после того как 14/26 октября 1835 года Николай I произнес в Варшаве печально знаменитую речь, о которой шла речь выше, в главе второй (с. 131), или во второй половине 1843-го и в начале 1844 года, когда все журналисты сочли своим долгом отозваться на выход книги Кюстина «Россия в 1839 году» (первое издание появилось в мае 1843 года, второе – в ноябре). В этих случаях поводы для разговоров о России (хвалебных ли, бранных ли) были вполне реальны: Николай I в самом деле произнес варшавскую речь, Кюстин в самом деле выпустил книгу, полную нелицеприятных описаний русской жизни и русского двора. Но порой случалось и по-другому: все газеты принимались писать о России, однако повод к этому, хотя и выдаваемый за вполне правдивый, оказывался вымышленным (сейчас бы сказали – фейком).

Две следующие главы посвящены именно таким «фейкам».

С 1829 года в Париже выходила газета «Мода» (La Mode). Сначала она в полном соответствии со своим названием представляла собой обзор модных новинок и светских нравов. Однако в 1831 году, после Июльской революции, основатель «Моды» Эмиль де Жирарден продал ее представителям легитимистской оппозиции, сторонникам свергнутой старшей ветви Бурбонов, и на протяжении 1830-х годов газета, занимавшая видное место на правом фланге парижской политической прессы, продолжала бороться с правительством «узурпатора» Луи-Филиппа.

В шестом выпуске «Моды» за 1838 год, увидевшем свет 10 февраля, были напечатаны два текста, настолько возмутившие июльское правительство, что оно подвергло «Моду» судебному преследованию, и та процесс проиграла. Это был далеко не единственный процесс против публикаций «Моды», однако для нас представляет особый интерес именно этот случай, поскольку оба крамольных текста так или иначе связаны с Россией.

Началось все в самом начале февраля 1838 года, когда либеральная газета «Французский курьер» напечатала следующую информацию, в которой упоминались российский император и его приближенный, светлейший князь Христофор Андреевич Ливен (1774–1838), многолетний (1812–1834) российский посол в Лондоне, а с 1834 года попечитель при особе наследника цесаревича Александра Николаевича: