Жанна Ланвен - Жером Пикон

Жанна Ланвен, 1930-е годы

Убеждение в исключительности Маргерит только утвердилось с появлением Мари-Бланш, хотя новое имя делало дочь немного отдаленной, но всего остального было достаточно, чтобы полюбить его.

Как она на работе придумывала наряды, совершенно не предназначавшиеся для нее самой, так и это счастье она считала тем более полным, что в нем ее не было. Графиня! Второе замужество дочери не вызывало и тени тех сомнений и недовольства, какие были по поводу первого. Кроме знатного имени, этот брак обеспечивал Маргерит положение в обществе и, возможно, открывал для нее новые перспективы как для певицы.

Вспоминала ли Жанна тогда графа Эмилио? На этот-то раз виноградники не были сказкой…

Беспокойство о продолжении рода больше ее не мучило.

Отношение к племяннику Иву доказывает, что она окончательно отказалась от надежды стать бабушкой и рассматривала союз дочери и второго зятя скорее как благоприятный и многообещающий для жизни новой семьи. Она была спокойна и уверенна, замечая в отношениях молодых редко встречающуюся гармонию, которая поразила Пореля: «Они с таким же успехом могли быть братом и сестрой»[417].

28 апреля 1924 года, в одиннадцать часов тридцать минут, Маргерит Мари Бланш ди Пьетро вышла замуж за Жана Мари Анри Мельхиора де Полиньяка в мэрии VII округа Парижа.

Свидетелями были Мельхиор де Полиньяк, коммерсант, и неутомимый профессор Жан-Луи Фор. Жану де Полиньяку было почти тридцать шесть лет, Маргерит только что исполнилось двадцать семь. Эмилио ди Пьетро, отец невесты, безработный, судя по записи в реестре, снова сменил место жительства. Теперь он жил в доме номер 35 на улице Риволи. Его подпись больше не фигурирует в муниципальном реестре, так же как и подпись Жанны, которую тоже записали для равновесия, как не имеющую работы. По всей вероятности, она присутствовала на церемонии, хоть и оставалась в тени.

Желание быть принятой в высшее общество, конечно, новоиспеченная теща графа де Полиньяка испытывала не меньше, чем в свое время Дусе или Пуаре. Но выражалось оно по-другому. Говорят, Дусе страдал из-за того, что был портным до такой степени, что даже точно воссоздал у себя на улице Спонтини интерьер аристократического особняка XVIII века и знал о жизни сеньоров Старого режима гораздо больше, чем любой из их потомков, чьи двери были для него закрыты.

Принадлежавший к другому поколению Пуаре бахвалился вниманием благороднейшей аристократии Старого режима и Второй империи. В своих мемуарах он приписывал победу над условностями гению художника, перед которым преклонялись те, кого он называл «счастливцами»[418] – своих высокопоставленных гостей, посещавших его «Праздники» во «Дворце» на авеню Антен. «Бони де Кастеллане и господин Роберт де Ротшильд, которые благодаря своему положению в свете были большими знатоками всего, что в этой области происходило в Париже, вручили пальму первенства мне»[419]. Жанна была от всего этого далека и не испытывала ни досады, ни удовлетворения.

Положение родственницы Маргерит обеспечивало ей вторую роль, и она, по своей скромности, ничего большего и не желала.

С тех пор образ дочери всегда присутствовал в моделях Дома Ланвен, но с аллюзиями из прошлого, времени ее детства и юности. «Прослушивание», черное платье 1924 года с короткими рукавами, с коралловыми складками для девочки или очень молоденькой девочки, отсылает ко временам обучения дочери в Консерватории. Платье «Маленькая королева» – к играм в саду.

Несколько попыток обратиться к образу новой Маргерит, то есть к Мари-Бланш, были крайне робкими: ничего конкретного, узнаваемого, словно касаться этой темы открыто было отныне запрещено.

Эта отношение останется неизменным даже спустя некоторое время, когда дочь стала приводить к ней клиенток и помогать получать заказы для театров. Конечно, близкие видели, что любовь к графине де Полиньяк, хоть о об этом напрямую не говорилось, продолжала влиять на творчество Жанны, например платье, названное в честь ее подруги – композитора Жермен Тайфер, или название ставшего модным инструмента – модель «Клавесин». Из таких неброских деталей складывался портрет идеала, который, без сомнения, по представлению Жанны Ланвен, совпадал с портретом некой графини, по счастливому стечению обстоятельств – ее дочери. Многие клиентки гордились, что могли купить себе кусочек великолепной истории, скрытый в модели «Полиньяк». Они покупали то, что видела графиня, что любила графиня, к чему прикасалась графиня, и сами чувствовали себя тоже графинями.

Объект всеобщего внимания, Мари-Бланш была тем временем поглощена своим новым положением и личной метаморфозой. Теперь ей предстояло играть другую роль, правда, ее контуры представлялись довольно расплывчатыми: оставить некоторые прошлые привычки, а для начала просто переехать в новый дом. Конечно, для аристократического общества, где она формально оказалась, молодая графиня была фигурой чужеродной. Несмотря на все свое очарование и блеск, безупречный вкус и непринужденное обращение, Маргерит так и не смогла полностью избавиться от туманной истории своего происхождения. Дело не в том, что состояние ее матери не считалось значительным, напротив, огромные размеры капиталов Жанны были всем известны, но молодая женщина несла на себе несмываемую печать семейного ремесла.

Принцесса Бибеску, язвительность которой отмечалась всеми ее поклонниками, как-то с печальной торжественностью рассказала о том впечатлении, которое на нее произвела Маргерит, исполняя новую роль подле Жана де Полиньяка: «Увлеченная работа и невероятный успех женщины, в которой воплотился весь гений парижских рукодельниц – мадам Ланвен, ее матери, – стали залогом беззаботной юности, сделав из нее девочку из богатой семьи. Воспитание она получила великолепное и сполна воспользовалась предоставленными возможностями: одаренный ребенок остался неиспорченным, неизбалованным. Однажды Мари-Бланш рассказала мне, что она была единственным ребенком в браке, который довольно быстро распался, и вся любовь матери сконцентрировалась на ней. Она получила то, за что можно расплатиться только жизнью, – профессию. Она обладала мастерством, научилась музыке, постигла все законы этого искусства, учась долго и старательно, как и полагается делать, если одарен талантом. Это отворило ей двери в самый закрытый мир, сделало равной самым великим. К ней относились без высокомерного снисхождения, которое словно туман просачивается в человеческие отношения там, где начинается меценатство и заканчивается сотрудничество и общее дело»[420]. Мир, где к Мари-Бланш относились как к равной самые великие, – это только мир музыкантов, и никакой другой. Простой факт, что ее и после смерти называли лишь по имени, как это делала принцесса Бибеску, показывает, что супруга графа уже не воспринималась как Ланвен, но и настоящей Полиньяк тоже не стала.