Линкольн в бардо - Джордж Саундерс

Опасались, уточнил я. Опасались, что наша попытка не удастся.

Мы чувствовали, что должны сохранить силы, сказал мистер Бевинс.

Мы сожалеем, что это случилось с вами, добавил я.

Вы этого не заслужили, сказал мистер Бевинс.

И особенно просим прощения, что не остались, чтобы утешить вас, когда вы упали, сказал я.

Вы предпочли незаметно исчезнуть, напомнил один из боровов.

Лицо мистера Воллмана при этом воспоминании исказила мучительная гримаса.

А потом что-то изменилось, и он стал казаться сильным и жизнеспособным, как тот человек, которым он, вероятно, был в своей мастерской, человек, который не отступил бы почти ни перед чем.

И он помчался по своим разнообразным будущим формам:

Сияющий человек в растерзанной кровати наутро после того, как он и Анна должны были консуммировать их брак (она радостно положила голову ему на грудь и протянула руку к его паху, горя желанием начать снова);

Отец девочек-близняшек, которые были похожи на Анну, только побледнее и помельче;

Отошедший от дел печатник с больными коленями, которому помогала идти по тротуару та самая Анна, уже постаревшая, но все еще красивая, они шли и переговаривались, привычно обмениваясь мнениями, не всегда соглашались (на том языке, который, казалось выработался между ними) касательно близняшек, уже ставших матерями.

Мистер Воллман повернулся ко мне, улыбаясь мучительной, но доброжелательной улыбкой.

Ничего этого никогда не было, сказал он. И никогда не будет.

Потом он глубоко вздохнул.

И шагнул в горящий поезд.

Я видел мисс Трейнор в том, что прежде было вагоном-рестораном, ее лицо отчетливо различалось на полосатых лавандовых обоях.

Маладой мистер Бристол желал меня, маладой мистер Феллоуз и мистер Делуэй желали меня, по вечерам они садились вокруг меня на траве, и в их глазах горело неодолимое добрейшее Желание.

Все это было очень

Потом мама присылала Анни и

Я так хо тела подержать дорогого Детку.

Вы можете сэр

Вы можете сэр оказать мне услугу Большую услугу

Я прикрасна знаю что уже ни такая харошенькая как прежде.

Вы можете попытаться

По крайне мере попытаться

Сделайте это здесь. Сейчас Вы не

Взорвите яб хер бля этот поезд. Сэр.

Если вы

Прашу вас Это может освободить меня Не знаю Не могу сказать наверняка

Но я так долго была здесь так несчастна.

Я попытаюсь, сказал я.

Из поезда раздался знакомый, но всегда леденящий кровь огнезвук, связанный со взрывом световещества.

Поезд начал вибрировать, боровы завизжали.

Я бросился на добрую и благословенную землю, которая вскоре перестанет быть моей.

Поезд взорвался. Сиденья посыпались вниз, ошметки боровов посыпались вниз, меню посыпались вниз, багаж, газеты, зонты, дамские шляпки, мужские туфли, дешевые романы посыпались вниз.

Я поднялся на колени и увидел, что там, где прежде находился поезд, теперь была только вселяющая ужас металлическая ограда.

И мне не осталось ничего другого, только уйти.

Хотя то, что было связано с мирской жизнью, все еще крепо держало меня.

Например, стайка детей, бредущих под задувающими сбоку декабрьскими порывами ветра; приветливые вспышки спички под уличным фонарным столбом, покосившимся от удара; посещаемые птицами замершие часы в их высокой башне; холодная вода из жестяного кувшина; прикосновение полотенца к коже, мокрой после июньского дождя.

Жемчужины, коврики, пуговицы, тряпичная кисточка, пивной бульон.

Чьи-то добрые пожелания вам; кто-то, вспомнивший, что надо написать; кто-то, заметивший, что вы не совсем в своей тарелке.

Жаркое с кровью, смертно-красное на блюде; перемахивание тайком через изгородь, когда ты спешишь, опаздываешь в пахнущую мелом и дымком школу.

Гуси наверху, клевер внизу, звук собственного дыхания, когда запыхался.

Влага в глазу, делающая мутным поле звезд; потертость на плече, оставленная санками; имя любимой, начертанное на замерзшем стекле пальцем в перчатке.

Завязывание шнурка на ботинке; завязывание узла на пакете; губы на твоих губах; рука на твоей руке; конец дня; начало дня; ощущение, что всегда впереди будет новый день.

До свидания, теперь я должен проститься со всем этим.

Голос гагары в темноте; судорога икры весной; массаж шеи в комнате; глоток молока в конце дня.

Вот кривоногая собака, гордо работая задними лапами, закидывает травой свою скромную кучку дерьма; туча в долине рассыпается за скрашенный бренди час; опущенные жалюзи, покрытые пылью под твоим скользящим пальцем, и уже почти полдень, и ты должен решать; ты видел то, что видел, и это ранило тебя, и, кажется, у тебя остался единственный выбор.

Фарфоровая чаша с кровью вибрирует на дощатом полу; полный недоумения последний вздох ничуть не колышет оранжевую кожуру на слое той мелкой летней пыли; роковой нож, вонзенный в приступе преходящей паники в знакомую ветхую балясину, потом оброненный (брошенный) матушкой (дорогая матушка) (боль сердечная) в медленно текущий шоколадно-коричневый Потомак.

Ничто из этого не было реальностью; ничто не было реальностью.

Все было реальным; непостижимо реальным, бесконечно дорогим.

Это и многое другое начиналось из ничего, скрытое в бульоне неистощимой энергии, но потом мы всему нашли название, и полюбили, и таким образом сделали все это реальным.

А теперь должны потерять.

Я шлю это вам, дорогие друзья, перед тем как уйти в этой мгновенной вспышке мысли из места, где время замедляется, а потом останавливается, и наша жизнь может продолжаться вечно в одном мгновении.

До свидания до свидания до свидания…

Кэролин, Мэтью, Ричард и я лежим, переплетясь, на нашем месте близ флагштока: мой орган во рту Кэролин, в ее заду орган Ричарда, орган Мэтью в моем заду, орган Кэролин разделен между ртом Мэтью и моим вытянутым ласкающим средним пальцем.

Кажется, мы упустили сильную ажитацию.