Майор и волшебница - Александр Бушков

Ну что я мог ему ответить? Сам понятия не имел, почему так вышло…

И тут меня, как пулей, прошила мысль… И наши, и немецкие солдаты прозвали эту мину лягушка. Теперь никаких сомнений не осталось: именно эту лягушку бабушка Линды и имела в виду, но не смогла сказать точно, что говорят гадальные кости. С предсказаниями такое бывает, в них часто заложен двойной смысл, и он становится понятен не раньше, чем предсказание сбудется…

А скоро и горевать стало некогда – пришел приказ, и все завертелось. Долго тут рассказывать не о чем. В общем, ничего интересного. Мне никто ничего не говорил, но я тогда же, после боя, пришел к выводу, которого придерживаюсь и по сей день. Приказ взять завод прежде, чем его успеют взорвать немцы, несомненно, пришел с самых верхов, и не в последний момент. И должно было существовать два плана действий, на случай удачного исхода разведпоиска Радаева, с определением конкретной цели, и на случай неудачи. Очень уж быстро и слаженно войска и танки разделились на два потока, ударив по обоим городкам. На импровизацию это никак не походило…

Ну что? В нескольких словах. Приказ был, как не впервые со мной случалось за время войны, – «Любой ценой!». Ну мы и ломились, любой ценой, не считаясь с потерями. Взяли оба городка, на которые к тому времени уже обрушились парашютисты с тем же самым приказом. Завод, потом сказал мне Чугунцов, оказался в том городке, в который вошел мой батальон – точнее, две с половиной роты, оставшиеся от четырех. Взорвать его немцы не успели. Что тут еще рассказывать?

На другой день, ближе к вечеру, нашлась свободная минутка, и мы с Чугунцовым поехали на то место – дорога уже была разминирована. Увидели то, чего уже за войну навидались: аккуратный холмик и небольшой, сколоченный из досок обелиск с крашенной красным суриком пятиконечной звездой. К нему приколочена фанерка, и на ней химическим карандашом крупно, аккуратно выведено:

Постояли, помолчали, выпили по доброму глотку из фляг, постреляли немного в воздух и уехали. Больше я в тех местах не бывал, и что случилось с могилой, не знаю. Что скрывать – не так уж редко такие вот оставшиеся в безлюдных местах обелиски оказывались забытыми и заброшенными, разрушались от времени и непогоды, холмики оказывались вровень с землей. Никто такие могилы на карту не наносил, никто им учет не вел…

О моей дальнейшей жизни тоже можно в двух словах: служил три года в советской военной администрации в Германии, потом в Союзе, дослужился до командира полка. Таково уж было мое везение, что не угодил под знаменитое хрущевское сокращение, грандиозное по размаху и совершенно идиотское по сути. В запас ушел в восьмидесятом. Женился в сорок девятом. Дети, внуки, юбилейные медали, встречи ветеранов… Неинтересно и несущественно.

Я о другом расскажу. Очень интересную фразу из какого-то романа вы процитировали на прошлой неделе, помнится – память у меня до сих пор не дырявая. Я этого романа не читал, но фраза хороша, пожалуй что, и обо мне. Я запомнил.

И я стою на дороге, и вижу призрак, и меня мучает вопрос, которого мне вовек не решить…

Летом сорок пятого мы стояли в Германии, в добротном, отлично сохранившемся – никакого дерева, только кирпич – немецком военном городке. Проснулся я посреди ночи, словно за плечо потрясли. И увидел Линду. В комнате было темно, но я ее видел отчетливо, словно каким-то собственным светом освещенную. Она сидела у стола, в точности такая, какой я ее видел в последний раз. Долго смотрела на меня, улыбаясь грустновато, чуть пожала плечами, словно хотела сказать: ну вот, так получилось… И исчезла. Я уснул каменным сном до утра. И чем угодно готов поклясться, что это мне не приснилось, что она и в самом деле приходила. Тем более что назавтра вечером пришел Чугунцов с бутылкой и, когда мы выпили по первой, сказал этак буднично:

– Ко мне сегодня ночью Линда приходила. Проснулся, а она стоит у постели, совершенно такая, как в тот день. Улыбнулась мне вполне дружелюбно, сказала: «Я на вас больше не сержусь». И пропала, как не было. И это был не сон. Веришь?

– Верю, – сказал я. – К самому ночью приходила. Уж мы-то с тобой знаем, что это есть…

Выпили по второй и долго молчали. Такая вот история была.

И вопрос, один-единственный. Никак не скажу, что он меня мучает, и никогда не мучил, однако временами приходит на ум, но я знаю, что ответа мне никогда не получить.

Тот самый вопрос, что в день ее гибели задал Серега Чугунцов: почему она не увидела мины?

Только ответа никогда не доищешься. Я давно уже и не пытаюсь его отыскать. Всякие догадки строил. Может быть, такие люди порой способны видеть чужую смерть, но не способны увидеть свою? Что мы вообще знаем о том, как это работает, по каким законам и правилам?

Догадки можно строить любые – но не у кого спросить, прав я или ошибаюсь. Лишь однажды попытался…

Сложилось так, что в свою деревню я вновь приехал только через двадцать лет – в пятьдесят четвертом, уже после смерти Сталина, летом, с женой и четырехлетним старшим. Много осталось людей, помнивших меня мальчишкой, родни немало, одноклассницы мои все были живы, с детьми большинство, вот только все, кроме одной – вдовы военного времени. А из одноклассников и близких мне по возрасту – кто был постарше или помладше – остались только двое, причем один на деревяшке. Война…

А вот из тех знатких стариков и старух и просто пожилых не осталось никого – как-никак прошло двадцать лет. Но не могло быть так, чтобы ни один из них не передал кому-то помоложе свои умения, никак не могло. И на первом же застолье я попытался порасспросить кое о чем. И ничего не добился – намеки мои были достаточно прозрачными, собственно, иногда и не намеки вовсе, но всякий раз отчетливо чувствовалось, как моментально возникает непроницаемая стена этакого вежливого непонимания. Нет, отношение ко мне ничуть не переменилось, мы там прожили неделю, у троюродной сестры, и было еще два застолья, но едва речь заходила об этом, меня упорно не хотели понимать. Я это понял и все расспросы прекратил в первый же день. Прекрасно знал причину: двадцать лет я для них был отрезанный ломоть. Не чужой, но городской. А с городскими о таких вещах никогда не станут откровенничать…

Линда никогда больше не приходила, но через несколько лет после войны стала сниться, не так уж часто, иногда раз в два-три года, но постоянно. И я твердо уверен, что сны эти были не обычные вовсе. Почему? Понимаете ли, она всякий раз снилась не такой, какой я ее видел в последний раз, а всегда – всегда! – была одета и причесана по моде того времени, что стояло на дворе. И никогда не удивлялась новинкам, о которых при жизни не могла знать, потому что тогда их еще не было: транзисторам, переносным магнитофонам, машинам новейших на тот момент марок, цветному широкоэкранному кино, мороженому и многому другому. Правда, ей нисколечко не прибавлялось лет, но это и понятно – мертвые остаются молодыми. Правда, и я тоже всякий раз чувствовал себя так, словно мне по-прежнему двадцать шесть, – еще и за это любил эти сны, ждал их…