Души. Сказ 2 - Кристина Тарасова

Я положил на него руку и получил замечание одной из сестёр.

– Пошла ты.

Мать положила руку мне на плечо и попросила выйти.

Я предупредил:

– Если выйду – могу не вернуться вовсе.

Мать испугалась и обратилась к отцу, но тот – убитый горем – не обратил внимания. И никто никак не комментировал только сейчас увиденное. Никто ничего не сказал, хотя взгляд каждого из семьи очерчивал не сухое лицо, а треугольный живот. Она была беременна. Была.

Первой не выдержала средняя – ныне ставшая младшей – сестра. Она зарыдала и завыла, чтобы нашлись Боги, способные наказать тварь, поступившую так с её родной кровью. И Бог нашелся. Никогда ещё молитва не была услышана столь скоро. Полина выдрала цепь, она позволила псу бежать.

Мать кричала и просила остановиться – машину подали раньше, чем она смогла вразумить отца. Феб – самый младший и самый спокойный из братьев – просил отмщения: он не верил в слова лекаря о том, что девочка сама отправилась в пустыню и ничья рука к тому не прилагалась. Джуна пригрозила и взвыла: старший брат не уследил за младшей сестрой, хотя должен был опекать её неустанно. Аполло – скорбь к живым присутствовала в нём больше, нежели к усопшим – жалел на сердце старшую сестру, что рассыпалась в проклятиях.

Я – о чём плачу ныне – не посмотрел в лицо Стеллы. Не запомнил её миниатюрные черты (а с годами они расплылись: стали образом, перестали быть человеком), не окунулся в холодные воды голубых глаз, не представил трепетного поцелуя когда-то румяных щёк. Я посмотрел на живот, искусно сокрытый под чёрными одеждами, и запомнил лишь то. Сколько срока ему было и как я смел не заметить раньше? Давно ли сестра отдалилась и укуталась тайной? Давно ли под сердцем вынашивала другое сердце?

Всю дорогу я представлял Стеллу. Готов поклясться, даже видел оставленные ею следы – отпечатки крохотных ножек, едва приминающих под собой песок. Я видел, как она выходила из Монастыря. Я видел, как она шла. И видел – сколько прошло дней без сна? – в кабинетном окне виновника. Ян, докурив, швырнул ошмёток сигареты и пожелал скрыться. Так оно и было? Докурил и швырнул? И даже не посмотрел?

Меня встретило встревоженное лицо. Горевал ли он по случившемуся? Горевал ли он по ней? Знал ли?

Слишком много вопросов.

Ян привычно взмахнул руками, расправил плечи и, натягивая улыбку, спросил, не желаю ли я выпить и какие дела привели меня в Монастырь. В следующую секунду он припал щекой к столу, а я прижал к его горлу противно-липкий клинок из отцовского кабинета. Ян верещал, что не понимает происходящего и не заслуживает подобного. И этот – как мне показалось, бессердечный – возглас спас ему жизнь. Острие вошло в стол, а Ян перелетел на ковёр. Я вспылил, что быть прирезанным подобно скотине – единственное заслуженное им. Аккуратно поднимаясь, Хозяин Монастыря настаивал его выслушать. Он признался:

– Я понял, зачем ты пришел. Понял, ясно?

Раскаяние в том отсутствовало, а потому острие вышло из стола. Ян поднял руки и просил не торопиться.

– Назови хоть одну причину.

Причину не убивать его. Причину не мстить. Причину позволить…

– Я знаю, как всё исправить, – воскликнул малец, и за восклицание заслужил сломанную переносицу.

– Этого не исправить! – вскричал я и вновь замахнулся.

– Гелиос, черт бы с тобой, успокойся. Я понял свою ошибку! – швырнул Ян и попытался увернуться. – Я понял свою ошибку! – Он смазал рукавом кровоточащий нос. – Я хочу быть с ней, правда. Мне другой жены и не надо…

И в этот раз клинок сам выпрыгнул из рук, с лязгом встретив пол. Непонимание притупило голову и трезвость мыслей ещё больше. Я вновь отшвырнул Яна, и, пока он катился через диван, пригрозил наказанием богов, к которым его подвела наша семья.

– Не спеши, Гелиос, – возмутился мальчишка. – Мы ещё можем стать одной семьей. То есть я – частью вашей.

– О чём ты говоришь?

И только это заставило осечься.

Он не издевался, не юлил, не наговаривал.

Он веровал.

     Он не знал?

– Где сейчас Стелла? – спросил я.

И Ян пустился – со свойственной ему манерой – огрызаться:

– Тебе виднее, Гелиос, где Стелла, если ты пожаловал не в лучшем настроении. Но я не бросал её, ясно? Что она такого сказала, а? – возмутился парень. – Что я последний урод, верно? Ну верно, признаюсь в этом. Мне не следовало говорить и половины из того, что я сказал. Прости, не ожидал такого резонанса. Теперь-то я сожалею и хочу исправиться.

– Нечего исправлять, – сказал я и отошёл: поднял клинок и заложил его под костюм. – А сожалеть тебе я начертаю вечность.

– Что значит «нечего исправлять»? Стелла не может бросить меня через своего братца – я поговорю с ней, я решу этот вопрос: не вмешивайся.

Ничего не понимая, мальчишка погнался за ускользающей спиной; схватил за плечо и отдёрнул на себя.

– Это мой ребенок, – сказал Хозяин Монастыря и, виновато опуская взор, добавил. – Я знаю, что Стелла – сама ещё ребёнок, но я буду стараться за нас двоих. Троих.

Утёр капающий кровью нос.

– Поэтому ты пришёл, верно? Ты всё узнал?

– Увидел, – отмахнулся я и постарался выскользнуть из кабинета.

И тогда загрохотал Хозяин Монастыря. Красные пальцы отпечатались на воротнике моей рубахи – он не желал расставаться без объяснений:

– Ты неоправданно издеваешься надо мной, Бог Солнца, ведь я сам обрёк себя на раздумья и сожаления, после которых пришёл к единственно возможному решению: вернуть и вернуться к Стелле.

Ян поспешно изъяснялся и оправдывался, что ругались они впервые, что он расстроился её прибытию в Монастырь (её! почти святой и не должной ступать вровень с падшими), что она одарила его новостями и, как оказывается, не сразу (утаив сколько-то месяцев), а затем поставила перед фактом отцовства.

– Я испугался, – признался мальчик. – Не отказывался, как могло показаться. Помнишь, что я сказал, впервой увидев её на вечере?

– Что влюбился, – сухо ответил я и устало отвернулся.

– И что прекрасней девушки не встречу, – подытожил Ян. – Она – та самая, понимаешь? Единственная. Я готов на коленях просить у неё прощение, понимаешь? Гелиос, позволь мне увидеться! Я знаю, что должен спрашивать у тебя: я обидел твою сестру, а ты опекаешь весь клан. Позволь нам увидеться.

– Напишу.

Со словами этими я вернулся к семье.

И рассказал о незнании любовника, о его трепете перед погибшей, о стремлении соединить их жизни, о просьбе объясниться перед Стеллой (да, я дам ему эту возможность).

И домашние сердца смягчились – если слово это способно передать особенность их восприятия – по отношению к Хозяину Монастыря. Они желали мщения и жалели робкое сердце, они поверили в его искренность, но не поверили в безучастность. Они не могли простить случившееся и каждый нашёл свою причину не оканчивать начатое мной дело.