Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

Грег помотал головой, его подбородок дрожал. Энрике обнял его и развернул: теперь стояли плечом к плечу, поддерживая друг друга.

— Скажи мне, — попросил он.

— Все это так грустно, — выдавил Грег, прежде чем у него перехватило горло и ему пришлось закрыть глаза, чтобы справиться со слезами.

Энрике пробормотал «да» — что еще ему было ответить? Грегори больше не мог бороться с утратой; она его сокрушала. Энрике обнял сына и прижал к груди, будто стараясь впитать его горе, каплю за каплей. Он чувствовал, что это то, что должен сделать отец — физически принять на себя несчастье ребенка. В конце концов, это они с Маргарет, создав Грегори, виноваты в его боли. Его страдания принадлежат им. Грегори содрогался от рыданий в его объятиях, и Энрике казалось, что в его силах унять агонию своего мальчика любовью, которую невозможно было выразить словами.

Когда Грегори вышел пройтись, Энрике взбежал по лестнице, ожидая застать жену в слезах. Маргарет сидела в постели, рядом валялся парик, похожий на пушистого зверька с перебитым хребтом. Она спокойно смотрела в окно на июньское небо Южного Манхэттена. Глаза блестели от слез, но в последнее время это было обычным явлением, скорее всего — последствием химиотерапии.

— Как все прошло? — спросил Энрике.

Она обернулась к нему, задумчивая грусть на ее лице смешивалась с удовлетворением.

— Он позволил мне приласкать себя, — сказала она, словно признаваясь в запретном удовольствии. — И разрешил мне пришить пуговицу к рубашке, и вытерпел, когда я сказала, что ему надо подстричься. Я вела себя как надоедливая мамаша, а он все терпел и ни разу не огрызнулся. Он был такой ласковый. — По ее щекам текли слезы, но голос оставался спокойным.

Энрике прилег рядом с ней и, осторожно пробравшись через всякие медицинские приспособления, обнял ее. Физически она всегда была гораздо меньше его, хотя во всех остальных смыслах казалась крупнее, значительнее — особенно духовно. Сейчас она стала совсем маленькой, весила от силы сто фунтов, тонкие кости, как шесты для палаток, просвечивали через почти прозрачную кожу. Она таяла. Отнюдь не так элегантно, как показывают в голливудских фильмах; элегантность портили катетеры, торчавшие из ее тела. Но красота ее глубоких и синих, как море, глаз, казавшихся еще огромнее на похудевшем тонком лице, никуда не исчезла. Маргарет очень изменилась, но тем не менее была легко узнаваема: сквозь измученную оболочку проглядывал призрак молодой и здоровой красавицы, всегда веселой и энергичной, полной шарма, с высокими скулами и искрами в смеющихся глазах цвета лазури в обрамлении белой кожи и черных волос.

— Ты такой теплый, — прошептала Маргарет, потершись о его плечо головой, на которой после химиотерапии вырос легкий пушок. Она закрыла слезящиеся глаза.

Сила, осознал он, ощущая хрупкость прижавшегося к нему тела, сила — вот что он всегда получал от этой маленькой женщины. Болезнь заставила их поменяться местами.

Пять недель тому назад Маргарет в его присутствии, вспоминая, как учила его противостоять врачам, чтобы они согласились на рискованную операцию, и как ему пришлось объяснять все это ее взволнованным и ничего не понимающим родителям, сказала Лили:

— Энрике очень сильный. Он все может выдержать.

— Это же так трудно, — с сочувствием прокомментировала Лили, таким образом мягко намекая, что, возможно, ее лучшая подруга слишком многого требовала от Энрике.

— Энрике выдерживает все, чем я его нагружаю, — ответила Маргарет, и они обе посмотрели на него как на радующую глаз достопримечательность. Энрике подозревал, что до болезни Маргарет не была настолько уверена в его силе. Сам-то он точно не был.

После того как они помолчали, обняв друг друга, Маргарет воскликнула:

— Как я люблю быть с тобой и с мальчиками! — будто признавалась в грехе. — С этим мне труднее всего расставаться. Я не боюсь смерти. — Она открыла глаза и посмотрела на него. По лицу текли слезы, но она улыбалась сквозь них без горечи и сожаления. — Я знаю, это звучит глупо, но я действительно не боюсь. Самое ужасное, что я скоро не смогу проводить время с тобой, Грегги и Макси. Об этом я больше всего жалею. Мне было с вами так хорошо, так весело. Мне будет так вас не хватать, — прошептала она, не пытаясь философствовать о жизни и смерти, но выражая свои чувства. — Это меня больше всего огорчает. Расставание с тобой и с мальчиками, — произнесла она с невыразимой любовью.

Энрике был ошеломлен и в то же время до глубины души счастлив тем, что он и мальчики были самой большой радостью ее жизни. Если бы в любой день их брака, включая сегодняшний, кто-нибудь спросил его, что он, как муж, дал Маргарет, наслаждение его обществом вряд ли пришло бы ему в голову. Вообще-то, в этом был смысл, поскольку она захотела прожить с ним всю жизнь, но раньше он об этом не задумывался: слишком часто был раздражен и подавлен из-за карьерных неудач, волновался из-за каких-нибудь пустяков, спрашивал ее, хорошо ли он выглядит в этом свитере или в этих брюках, ковырялся в зубах после еды, никогда не забывал ни малейшей обиды даже не очень близким друзьям, порой в пылу спора о политике набрасывался на людей, которых любил, с такой яростью, будто они были членами партии нацистов. Ему казалось, что он не слишком приятный для общения человек, а уж кому, как не ему самому, было судить. Как же Маргарет, прожив с ним почти три десятка лет, упустила из виду тот очевидный факт, что он жуткий зануда?

Наверное, она просто забыла, каким отвратительным он мог быть. Ее болезнь изменила какие-то основные механизмы в голове и сердце Энрике. После того как он пережил первый шок после объявления диагноза — Маргарет тогда еще достаточно хорошо себя чувствовала, чтобы ходить в кино или в театр, — его уже не волновало, хороша пьеса или дурна или что какой-то писака-халтурщик, получавший в десять раз больше него, состряпал сценарий с дурацкими диалогами, сырым сюжетом, плоскими персонажами и надуманной историей. Он уже не копил в себе недовольство друзьями, которые выпросили у него экземпляр одного из романов, а потом даже не потрудились поделиться впечатлениями. Почти все их друзья проявили доброту и любовь во время болезни Маргарет, и он не променял бы это сострадание ни на какие похвалы его книгам.

Наконец-то, после десятилетий суеты, после того, как долго умирал его отец, а теперь уходила мать его детей, Энрике убедился, что смерть — это нечто реальное, а не просто ловкий сюжетный ход, позволяющий красиво завершить историю. Он уже понимал, каждой клеточкой своего мозга чувствовал, что и его, и всех остальных скоро не будет. С этим знанием, не покидавшим его ни днем, ни ночью, казалось смешным беспокоиться о чем бы то ни было, включая смерть, поскольку смерть, в конце концов, является естественным и неизбежным следствием жизни.

Он лежал рядом с Маргарет, наслаждаясь ее признанием, радуясь, что может согреть хрупкую жену своим телом, и чувствовал, что готов начать прощальный разговор. Час их последней беседы еще не пробил, но за ним была вступительная речь. Во-первых, он хотел поблагодарить ее за то, что больше всего она сожалеет о разлуке с ним и сыновьями. Потом он хотел сказать нечто, что на первый взгляд могло показаться жестоким. Он хотел сказать, что вплоть до того дня, как ей поставили диагноз, он не был уверен, что любит ее. Они встретились такими юными, так рано обзавелись детьми, в молодости он был так недоволен собой и так несчастен, что просто не мог понять, где любовь, а где — однообразное течение повседневной жизни. Он полагал, что любит ее, но не мог утверждать это с уверенностью, пока не столкнулся с угрозой, с фактом, с тяжкой рутиной ее болезни. Только тогда, оказавшись лицом к лицу с грубой, осязаемой реальностью, он понял, что готов отказаться от чего угодно, включая свое обожаемое писательство, секс, деньги и то, что осталось от его тщеславия. Он готов был пожертвовать всем, за исключением сыновей, лишь бы она осталась с ним.