Князь волков - Елизавета Дворецкая

Давно в Чуроборе не бывало такой тихой зимы. Город сидел притаившись, словно в нем вокняжился не законный наследник, а чужеродный пришелец-захватчик. Долго Чуробор не мог опомниться от потрясения, когда войско вернулось из похода к личивинским землям, но во главе его на своем сером жеребце ехал Огнеяр, а Неизмира везли в крытой повозке. И пленен он был не веревками и не цепями, а своим собственным безумием. И этих пут не разрубить было никаким мечом. Князя Неизмира больше не было, чуроборский стол занял князь Огнеяр. Он не собирал веча и не спрашивал, как полагалось обычаем: «Люб ли я вам?» Он просто созвал, за каждым послав кметей, всех чуроборских старейшин и старшин ремесленных концов и объявил о своем вокняжении, о том, что Правда Дебричей не будет нарушена и все дани остаются прежними. Словно всю жизнь этому учился, новый князь крепко взял в руки весь город, собирал пошлины, судил по прежним обычаям, приносил богам положенные жертвы. День за днем Чуробор ожидал от него каких-то страшных деяний, но так и не дождался. Но не прекращались слухи, что Неизмир был сведен с ума злой ворожбой оборотня. Огнеяр знал об этих слухах, но не старался их искоренить.

– Пусть болтают! – раздраженно отмахивался он. – Скажут, что я людей живьем жру, – тоже пусть. Больше будут бояться – тише будут сидеть!

Огнеяр и не ждал, что его встретят криками восторга, и старался не обращать внимания на всеобщую неприязнь. Дел у князя всегда было предостаточно, тем более что у Огнеяра под рукой оказалось два княжества: дебрическое и личивинское. Племени Волков он объявил, что с их помощью завоевал дебричей и едет править ими. Но и детей Метса-Пала он пообещал не бросать и ежегодно проводить у них три зимних месяца. А пока он оставил посадником и воеводой в Арве-Кархе прежнего князя Кархаса, а в новом Межене – Кречета. Из трех кметей, живших с Огнеяром у личивинов, Кречет лучше других разобрался в делах и обычаях лесного племени, стал понимать язык и сам, благодаря своему чуру с туриной головой, прославился как колдун и был весьма уважаем. Тем более что в жены он взял Лисичку, которая до этого жила у самого Метса-Пала, и Кречет стал в глазах личивинов младшим братом Серебряного Волка.

Теперь Стая гораздо реже прежнего с топотом и воем мчалась на лов – у ее вожака, да и у самих кметей появилось гораздо больше забот. Но на жестокость нового князя Чуробор не мог пожаловаться, и скоро причитания чуроборцев о злой судьбе стали только привычным разговором, лишенным настоящего смысла. И все же каждый помнил, что их князь – оборотень. А от оборотня чего хорошего ждать?

– Не видали они настоящих-то оборотней – рожденных зверями! – устав от косых взглядов, выведенный из себя беспричинной неприязнью, изредка жаловался Огнеяр матери. – Посидел бы у них старый Князь Волков, людоед поганый, или давешний Князь Кабанов, туша жирная! Хоть денек бы посидел – так они на меня молиться бы стали, как на Светлого Хорса!

– Ничего, мой родной, они привыкнут! – ласково утешала его княгиня и гладила по черным волосам. – Тебе бы жениться надо. Ты мне поверь – это лучше всего. И у людей-то женатым много больше веры. Вот будет у тебя жена молодая, красивая, к народу добрая, приветливая – вот тогда и тебя бояться перестанут.

Огнеяр вздыхал и ничего не говорил в ответ.

– Вот если бы к нам смолятинскую княжну! – мечтала Добровзора, осмелев без возражений сына. – Она и собой красавица, и нравом добра, и хозяйка-рукодельница. А самое главное – самой Макоши любимица. Лучше нее тебе и не сыскать княгини! Она дочь Скородума – если не дети, так хоть внуки у нас с ним были бы общие, мне и то в радость!

Княгиня вздыхала, смеялась и смахивала невольные слезы. Но Огнеяр, как ни хотелось ему порадовать мать, только качал головой. Жениться на Дароване он совсем не хотел. Гудела за окнами метель, махала белыми лебедиными крыльями, и перед взором его снова вставало румяное лицо Милавы. Где она сейчас – в Верхнем Небе, куда не докричишься, только дымом жертвенного костра и достанешь. Что зимой делают берегини – то ли спят, то ли гуляют в теплых цветущих садах отца своего, Дажьбога? А помнит ли она его? Сохраняют ли берегини память о земле?

Хуже смерти Огнеяру казалась мысль о том, что вместе с человеческим жизнеогнем Милава утратила любовь и саму память о нем. Тогда она безвозвратно умерла для него. А он сам? И в толпе на торгу, ощущая на себе сотни пугливых, опасливо-любопытных взглядов, и долгими зимними ночами в своей опочивальне, – словно на всем свете один, – Огнеяр слышал в своей душе дикий вой зверя, жившего в нем. Только Милава могла сдержать этого зверя. Огромная сила зверя и бога кипела в Огнеяре, он не знал, что с ней делать, как сдержать ее в узде. Он сам себе казался отбитой половинкой кувшина, в котором слишком много меда – вот-вот все выльется. Тоска одиночества безысходно томила его всю зиму, и только княжеские дела, суды, приемы торговых гостей и послов от других говорлинских князей помогали ему забыть о ней хоть ненадолго.

В конце зимы, перед самым Медвежьим велик-днем,[95]умер Неизмир. Со дня возвращения в Чуробор он так ни разу и не пришел в себя, многолетний страх выжег его разум без остатка. Как ни удивительно, лучше всех за ним ухаживала Толкуша.

– Бедный ты мой, бедный! – приговаривала она, словно на нее саму нашло удивительное просветление. – И тебя волк сожрал! Ну да ты не бойся. Он больше не придет. Он тебя не тронет. А если придет, так я с тобой буду. У меня смотри что есть. – И она показывала ему здоровенный пест. – Я ему как дам – он и бежать!

И Неизмир мелко кивал головой, как будто понимал. Толкуша ухаживала за ним, как за младенцем, умывала, причесывала, кормила. Сама она, будто часть ее безумия перешла на бывшего князя, стала несколько толковее: перестала причитать и кусаться, даже причесалась пару раз как смогла. И Неизмир привязался к ней, как дитя к няньке, никого другого не хотел подле себя видеть. Без нее он беспокоился, жаловался на волка, но завидев наконец Толкушу с ее пестом, успокаивался и даже улыбался. Ах, как давно он не улыбался! Безумие вернуло ему покой и довольство, подарило благо, которого не давал ясный рассудок.

Умер он, наглотавшись промозглого ветра начала весны, в несколько дней сгорел в лихорадке. В другое время его, может, и вылечили бы, но помешательство очень ослабило не только душу его, но и тело. На смертном ложе лежал морщинистый старик, совершенно седой, и никто не узнал бы в нем того князя Неизмира, который еще полгода назад был полон сил. Причитали вопленницы,[96]горько рыдала Толкуша, будто лишилась родного отца.

Огнеяр не поскупился на поминальные пиры, где угощал весь город, устроил тризну[97]на три дня – все-таки умерший был князем и воином. В недостатке почтения к умершему отчиму никто не смог бы его обвинить. И сам Огнеяр испытывал при этом странное чувство – смесь облегчения и грусти, острой жалости к человеку, который больше двадцати лет боролся со страхом и все-таки был им побежден.