Приговор - Кага Отохико

— Сунада рассердился, потому что ты поздно принёс лекарство?

— Во всяком случае, он так говорит. На самом-то деле вовсе не поздно. Лекарство надо принимать после еды, а я после обеда зашёл к нему первому. Он несёт что-то несуразное вроде того, что как только услышал мой голос, так ему сразу захотелось меня прикончить, ну словно шлея под хвост…

— Ладно, об этом потом, — сказал главврач, и Ито, поклонившись, вышел. Отвечая, он всё время стоял по стойке смирно.

— Так я рассчитываю на вас, доктор, — сказал главврач, и Тикаки встал. По телу сразу разлилась какая-то тяжесть: у него было такое ощущение, будто ему предстояло выполнить очень скучную и трудоёмкую работу. Но как только он вышел в коридор, тяжесть сменилась возбуждением, и он быстро зашагал вперёд.

Карцеры расположены на втором этаже пятого корпуса за конторой, там, где их легче всего охранять. Открыв дверь, тут же упираешься носом в бетонную стену с двумя низенькими металлическими дверцами, похожими на печные заслонки. Будто бы перед тобой печь для обжига древесного угля с двумя топками. За каждой дверцей — отдельный карцер. Водворённый туда заключённый может вопить и буйствовать сколько ему угодно — ни один звук не просочится наружу. Вслед за тремя надзирателями из особой охраны Тикаки подошёл к дверце. Один из надзирателей открыл глазок и окликнул Сунаду, но ответа не получил. Тикаки тоже прильнул к глазку и заглянул внутрь. Сначала он не мог ничего различить в полумраке, кроме какой-то странной синей глыбы, потом понял, что это человек. Лоб человека был заклеен широким пластырем, запястья забинтованы, он лежал ничком, но, приглядевшись, Тикаки узнал Сунаду Его руки были зафиксированы впереди кожаными наручниками. Кожаные наручники — это что-то вроде толстого кожаного ремня: сначала им опоясывают человека, затем к нему же пристёгивают запястья, так что, в отличие от металлических наручников, они не только сковывают запястья, но и вообще лишают человека возможности шевелить руками.

— Ну, что он? — шёпотом спросил пожилой надзиратель.

— Откройте камеру, — спокойно попросил Тикаки.

— Только осторожнее. — Пожилой надзиратель сделал глазами знак молодым, чтобы страховали его с обеих сторон, и стремительным движением повернул ключ в замочной скважине. В нос шибануло затхлой подвальной вонью. Она шла от зиявшей у дальней стены дыры уборной. Прикрываемый с двух сторон надзирателями, Тикаки шагнул вперёд.

— Эт-то ещё что такое? Выметайтесь, чтоб духу вашего здесь не было! Недоумки! Никого не желаю видеть! Только что ведь говорил начальнику, чтобы меня оставили наконец в покое! Валите отсюда, да поживее! Я хочу быть один!

Сунада сидел, прислонившись спиной к стене и вытянув вперёд ноги. На голубой тюремной робе темнели пятна подсохшей крови. Лицо было краснее обычного, рубец на левой щеке (след драки с бандитами в баре города Тиба, сразу же после инцидента у скалы Осэнкорогаси), налившись кровью, алел, как свежая рана.

— К тебе доктор, — сказал пожилой надзиратель. — Доктор-психиатр, ты ведь у всех душу вытянул, требовал, чтобы его позвали. Эй, не видишь что ли, это тот доктор, которого ты так ждал.

— А пошёл он… Толку от этих брехунов… Давайте, валите отсюда все. Недоумки! Вы что, не слышите, что я говорю? Щас всех порешу! Дерьмо!

Сунада быстро поджал под себя ноги и легко вскочил. Поскольку обе его руки были зафиксированы на поясе, он не мог до конца разогнуть спину и, пригнувшись, рванулся вперёд, целясь головой в грудь Тикаки. Отпихнув движением плеч кинувшихся на него надзирателей, резко боднул лбом выставленные вперёд ладони Тикаки и повалил его. Шлёпнувшись задом на пол, Тикаки увидел, как на него надвигается страшное, свирепо ощерившееся лицо. Пока он извивался, пытаясь оттолкнуть Сунаду, тот впился зубами в указательный палец на его правой руке. «Сейчас откусит!» — подумал Тикаки, но уже в следующий миг зубы Сунада разжались, и его оттащили надзиратели.

— С вами всё в порядке? — спросил один из надзирателей.

— Да ладно, ерунда, — ответил Тикаки и тут же скривился от боли. Из пальца сочилась кровь, у основания ногтя виднелись следы зубов.

— Больно, конечно, но ничего. — Тикаки принялся шарить по карманам, но ни в халате, ни в пиджаке носового платка не было.

— Простите, дайте-ка я… — пробормотал надзиратель. Стерев кровь с пальца бумажной салфеткой, он заклеил ранку бактерицидным пластырем. Сунада лежал на спине, двое надзирателей прижимали к полу его руки.

— Пойдёмте-ка уже отсюда.

— Нет, я хочу поговорить с ним.

— А как рука, ничего?

Сквозь пластырь проступила кровь, болел палец по-прежнему сильно. Но эта боль словно подхлестнула Тикаки. Ему хотелось понять её причину, понять Сунаду.

— Ладно, хватит с него, — обратился Тикаки к надзирателям. Они подняли Сунаду, и тот сел на пол, скрестив ноги. Тикаки, тоже скрестив ноги, сел напротив.

— Эй, что это с тобой? Ты звал меня, и я специально пришёл… Да что ты уставился, не смотри на меня такими страшными глазами. Что я-то тебе сделал?

— Убирайся! Ты мне не нужен. Не хочу иметь с тобой никакого дела. Молокосос совсем, а уже такая наглая рожа. Неизвестно ещё, кто на кого уставился. Я тебя не боюсь. Я вообще ничего не боюсь. А чего бояться, ведь я уже одной ногой в могиле. Что, никогда кожаных наручников не видел? Не будь их, тебе, докторишке тюремному, со мной ни в жизнь не справиться. Да не пялься ты так на меня! Вали отсюда, да поживее. А то я тебя опять как тяпну, будешь знать! — Сунада снова обнажил белые собачьи клыки, но кусать Тикаки не стал, ограничился тем, что обвёл взглядом ноги стоявших вокруг надзирателей и сплюнул на ботинок того, кто помоложе. Тот инстинктивно отдёрнул ногу, и Сунада ухмыльнулся.

— Надо же, какой нежный! Ну и надзиратели пошли — боятся слюны! Скоты. Валите отсюда! Все! Осточертели. Оставьте меня одного!

— Послушай, ты, — крикнул пожилой надзиратель, — ты что это себе позволяешь, негодяй? Кусать доктора за палец! Ради кого он, по-твоему, сюда пришёл?

— Осточертели вы все!

— Так или иначе, — спокойно сказал Тикаки, — ты ведь, кажется, хотел получить снотворное? Чтобы крепко заснуть и не просыпаться до завтра?

— А что, ты его принёс? — на лице Сунады появилось более осмысленное выражение.

— Нет пока. Но сходить за ним недолго.

— Поздно, раньше надо было думать.

— Но я ведь могу отмерить тебе точную дозу, так что ты проспишь без задних ног до завтрашнего утра, а когда надо будет, разом проснёшься.

Сунада молчал, похоже было, что слова доктора затронули его за живое. Словно увещевая надувшегося ребёнка, Тикаки сказал:

— Ну ладно, с лекарством всё понятно. А каких-нибудь других желаний у тебя нет? Ну, к примеру… — Тут Тикаки осёкся, не зная, что сказать. Он вдруг осознал тщетность своих усилий. Этот человек завтра умрёт сей непреложный факт встал перед ним чёрной каменной стеной. Какие там желания! Завтра утром истекает его срок. И всё исчезнет: беспокойство, гнев, желание получить снотворное, страх, одиночество. Останется только труп. Прекрасно сложенный труп в ссадинах и синяках. Главврач просто вешал ему лапшу на уши. Убеждать этого человека отказаться от мысли отдать своё тело медикам — бесчеловечно. Тикаки стал вспоминать, что записано в протоколе состояния тела Сунады. Обычно в таком протоколе даётся неумелый штриховой рисунок обнажённого тела и фиксируются все особые приметы: черты лица, увечья, татуировки, родимые пятна и пр. У Сунады кроме рубца на левой щеке есть ещё шрам от ножевого удара длиной в 15 сантиметров на левом боку. И бесчисленное множество мелких шрамов: от его рук, ног, туловища и даже головы тянутся карандашные линии, в конце которых указана форма и величина каждого шрама. На левом предплечье имеется татуировка — «Железка через Галактику», рядом непонятно что обозначающие изображения летучей мыши и цветов сакуры, чуть выше кисти — веер. Рядом с пенисом примечание красными чернилами — в крайнюю плоть введены двадцать три стеклянных шарика, миллиметров в пять диаметром. Эти шарики Сунада выточил сам во время предыдущей отсидки из осколков бутылки и зеркала, после чего сам же ввёл их в крайнюю плоть, надрезав её. Когда Тикаки стал работать в тюрьме, его поразило количество людей, кустарным способом сделавших себе эту нехитрую операцию. Разумеется, её основная цель — придать остроту сексуальным ощущениям, но не только это, шарики являются предметом особой гордости заключённых — чем их больше, тем лучше. Их количество, так же как отрезанные пальцы у мафиози, свидетельствует о способности человека переносить боль. При таком количестве шрамов, татуировок и шариков разве кто-нибудь обратит внимание на какие-то там ссадины и синяки? Завтра утром, меньше чем через двенадцать часов, этот человек умрёт, вернее, будет убит, его убьёт тюремная машина, частью которой является и сам Тикаки. Это убийство будет совершено при помощи куда более жестоких орудий, приспособлений и способов, чем даже эти кожаные наручники, которые сдавливают теперь его тело, придавая ему такой жалкий вид