Приговор - Кага Отохико

Тикаки глубоко вздохнул и, ощущая во рту неприятную горечь от сознания своей беспомощности, проговорил, будто обращаясь к самому себе:

— Правду говоря, я почти ничего не могу для тебя сделать. Разве что какую-нибудь ерунду. Я ведь тоже один из тюремщиков. Как бы я ни хотел тебе помочь, моё положение этого не позволяет. Но я пришёл сюда потому-то ты звал меня. Почему ты меня звал? Ты знал — я обязательно приду. Ты хотел о чём-то меня просить. У тебя уже почти не осталось времени. Дорога каждая минута. Когда я смотрю на тебя, у меня душа болит.

— По-настоящему болит? — В голосе Сунады прозвучала озабоченность.

— Да, по-настоящему. Сейчас не то время, чтобы тебя обманывать.

— Да уж. Как, больно? — И Сунада взглядом показал на указательный палец Тикаки.

— Немного болит. Но уже меньше.

— Ах, доктор, я вовсе не хотел вас кусать. Так, попугать малость. Вы уж простите. Извините, что причинил вам боль.

— Да ладно, ничего особенного.

— Так вы не сердитесь?

— Нет, не сержусь.

— Вот и отлично, — засмеялся Сунада дряблым, горьким смехом. — Затосковал я, вот что. Ну и захотелось свиданьице получить с приятными мне людьми. Ну там с вами или, скажем, с начальником воспитательной службы, а то и с кем-нибудь из нашей нулевой зоны… Не так уж и много таких… С кем бы позволили, с тем и встретился. Завтра ведь тю-тю, прости-прощай… Так хоть попрощаться-то можно? Другие-то перед приведением в исполнение получают свидание с родственниками, а я чем хуже? Вот и захотелось мне с разными людьми увидеться, вместо, значит, этих самых родственников. А тут папаша-надзиратель из медчасти явился и велит — пей лекарство немедленно, ну мне кровь и бросилась в голову. Ведь лекарство-то это вы для меня специально приготовили… Ну я ему и говорю, дай, мол, мне его, потом выпью, а он как разорётся — либо пей сейчас, либо ничего не получишь. Убил бы на месте!

— Значит, ты передумал? Когда я тебя осматривал, ты сказал, что хочешь сразу же лечь и заснуть, или нет? Надзиратель Ито — ну который из медсанчасти, просто хотел выполнить твою просьбу. Он очень добросовестный человек. А чего бы ты хотел? У тебя, значит, оказалась масса дел, и ты собирался бодрствовать до позднего вечера?

— Да, правду говоря, я и сам не знаю. У вас на приёме я только и мечтал о том, как бы заснуть поскорее да покрепче. А как остался один, так и скумекал, сколько ещё всего нужно сделать. Надо бы, думаю, написать братьям, мамаше, ну хоть по нескольку слов. Что-нибудь типа: «Счастливо оставаться, наконец вздохнёте спокойно без меня, дармоеда поганого, не от кого будет нос воротить…» Ну и потом… Нет, не могу говорить, когда эти тут торчат, вот если бы мы были вдвоём…

— Вы нас не оставите наедине? — спросил Тикаки. Надзиратели переглянулись. После недавнего инцидента начальник службы безопасности строго-настрого приказал им никого не оставлять один на один с Сунадой. Пожилой надзиратель, напрягшись, молча сжал в руках дубинку. Скрипел кожаный пояс, запах кожи мешался с запахом уборной, снова и снова напоминая о том, что они находятся в подвале.

— Вот дерьмо! — вдруг вспылил Сунада. — Сквалыги чёртовы! Никому не верят! Ну и ладно, тогда убирайтесь все! Прочь! Скоты! — Сунада стал извиваться всем телом, пытаясь освободить прижатые кожаными ремнями руки. Бинты на одном из запястий ослабли, и он впился в них зубами. Потом резко тряхнул головой, и от бинтов только клочья полетели. Надзиратели отскочили. Пожилой взял наизготовку дубинку.

— Вот и получается, что тебе нельзя верить! Чуть что, сразу начинаешь хулиганить!

— Да вы же не понимаете ничего, тупые, хоть кол на голове тёши! дерьмо! Придурки!

Кожаный пояс, растянувшись, сполз до самого пупка. Но всё-таки он был очень прочным: даже у Сунады не хватало сил, чтобы его разорвать. Мускулы на его руках и животе вздувались, ходили под кожей, словно копошились неведомо как заползшие туда зверьки.

— Я попрошу, чтобы с тебя сняли наручники, — спокойно сказал Тикаки. — Раз уж так получилось, пусть и они послушают. Ты только не буянь, тогда все будут спокойно сидеть и слушать. Ну, так как же? Может, снимете с него наручники и сядете вот здесь?

Пожилой надзиратель некоторое время колебался, потом всё-таки с опаской снял с Сунады кожаные наручники и, видя, что тот не думает буянить, осторожно уселся рядом с Тикаки. Его примеру последовали и двое других. В результате все уселись вокруг Сунады. Сунада растёр запястья, попеременно размял плечи, потом, словно глава семьи, собирающийся склонить домашних к согласию, обвёл взглядом присутствующих. В тесной камере, насыщенной испарениями человеческого тела, было душно.

— Вот ещё! Ничего особенного я вроде не собираюсь говорить, ну такого, чтобы меня все слушали. Я всегда был шалопаем и вёл себя хуже некуда. Но я ни на кого не в обиде, сам виноват. Завтра меня убьют, и тут уж ничего не попишешь, не надо было убивать самому. Но вот что я хотел бы узнать напоследок: что ж это получается, значит, все люди такие — каждому охота хоть кого-нибудь да прикончить? Вот ты, к примеру, что скажешь? — Словно учитель, задающий вопрос ученику, Сунада обратился к одному из молодых надзирателей, тому самому худощавому юноше, который отдёрнул ногу, когда на неё попал плевок. Застигнутый врасплох, тот вытаращил глаза.

— Тебе никогда не хотелось кого-нибудь прикончить?

— Нет! — Надзиратель явно растерялся.

— Будто бы? — Сунада склонил голову набок. — Я не имею в виду ни с того ни с сего, я имею в виду, если вдруг накатит на тебя и кажется: ну всё, сейчас порешу… Ведь когда так накатит, то и себя уже не помнишь, только одно на уме — убить бы… И так хочется убить, просто жуть!

— Нет, со мной такого не бывает.

— А со мной вот бывает. Вдруг всё в глазах помутится… Ну вроде как когда перед тобой какая-нибудь мерзкая гадина — змея там, ящерица, ядовитое насекомое, которое нужно немедленно раздавить, уничтожить… Да.

— Животные — совсем другое дело, их нельзя равнять с людьми. — Молодой надзиратель взглянул на своих напарников, словно ища у них поддержки, и, наткнувшись на взгляд Тикаки, отвёл глаза.

А Тикаки в тот момент как раз пытался догнать ускользающую от него мысль о мире «по ту сторону» бытия. Если допустить, что с той, другой, стороны этого мира существует иной мир, мир кромешной тьмы, тот мир, который на миг мелькнул перед ним, когда он шёл по коридору, и тут же исчез, то и импульс к убийству себе подобных, очевидно, передаётся людям именно оттуда. Именно в том потустороннем мире мужчина из клиники общается с инопланетянами, женщина по имени Нацуё Симура отправляется в дальний путь со своими детьми, а Боку извергает из себя свою ненависть. Именно там Тёскэ Ота зарезал семью из четырёх человек, а Итимацу Сунада убил десять женщин. Этот мир по ту сторону бытия не виден из нашего мира, ибо находится позади источника света. Но ему, Тикаки, на миг удалось подглядеть его. И что самое страшное, он даже способен, процентов этак на пятьдесят, смириться с его существованием. Ему, всё на те же пятьдесят процентов, было понятно, а на остальные пятьдесят — непонятно, почему Сунада совершил убийство, но точно так же ему было понятно и одновременно непонятно другое — почему государство должно казнить Сунаду или, вернее сказать, убить его, ведь казнь ничем не отличается от убийства. Государство кое-как держится на ногах, придавленное непосильным бременем тьмы; частицы этой тьмы постоянно просачиваются вниз, и оно подбирает их, сортирует, помещает в специально отведённые для них места — тюрьмы. Государство может поддерживать в своих пределах свет только потому, что наполнило тьмой тюрьмы. И получается, что свет этот — чистое надувательство. Довольно небольшого толчка, и государство опрокинется во тьму.