Ящик Пандоры - Марина Юденич

— И в этом… — Ванда набрала в легкие побольше воздуха, словно готовилась стремительно погрузиться в ледяной поток, и, задержав дыхание на несколько секунд, медленно и даже размеренно произнесла вслух: — В этом виноваты я, доктор психологии Ванда Василевская, моя любимая бабушка — профессор Ванда Василевская и… отчасти венский врач, доктор психиатрии Йозеф Байер.

Произнеся это, Ванда тяжело перевела дух. Легче не стало.

«Какого черта, — обратилась она к себе снова, на сей раз мысленно, — ты сидишь на своей замечательной кухне, наверняка под охраной, которую, отрывая от сердца, а вернее, от дела, все же обеспечил тебе славный сыщик Олег Морозов, рассуждаешь об удивительных свойствах памяти и возлагаешь вину на плечи покойников, хотя хорошо известно тебе: «мертвые сраму не имут». Мертвые-то не имут, но ты, матушка, каким-то чудом еще жива, поэтому весь сей срам — исключительно твой, и исправлять ошибки — тоже, следовательно, тебе. Чего ж ты медлишь? Адрес тебе хорошо известен, квартиру он, судя по кровавым следам вокруг, менять после смерти матери не стал. Да и зачем? Вот и отправляйся туда снова, по диагонали через скверик, по тропиночке, звони в знакомую дверь. А там… Там по ситуации, куда кривая вывезет. Вероятнее все же, что он захочет тебя выслушать, прежде чем накинет на шею удавку и всадит нож «в область грудной клетки», как формулирует Олег Морозов. Стало быть, у тебя будет некоторое время, чтобы… Чтобы — что, кстати говоря? Поставить диагноз? Он и так ясен. Излечить его? Это невозможно, по крайней мере за то короткое время, которое он тебе отпустит на разговоры. Тогда что же? Совершить чудо и загнать джинна обратно в кувшин, вернее, в ящик? Ящик проклятой любопытной и бестолковой девчонки Пандоры. Собственно, ты сама мало чем отличалась от нее, возомнив себя Бог знает каким великим целителем. Ну и хватит праздных рассуждений. «Чего там думать — прыгать надо!» — говорилось в одном старом анекдоте, вот этому мудрому совету и надо следовать. Прыгать. В смысле — идти».

Одеваться каким-то особенным, специальным образом и вообще приводить себя в порядок Ванде почему-то совсем не хотелось. «Странно, — мелькнула в сознании короткая быстрая мысль, — ведь отправляюсь, возможно, на верную смерть. Полагалось бы как-то к этому случаю приготовиться. Одеться, причесаться, бумаги привести в порядок. Бабушка еще говаривала: «После сорока бумаги джентльмена всегда должны быть в порядке». Ну и черт с ними, с джентльменами. Я-то, в конце концов, леди. У нас все по-другому. Потому оставлю все как есть. Даже чашку мыть не буду. И джинсы переодевать не стану. И свитер пусть остается домашний». Рассуждая таким образом, Ванда прекрасно понимала, что все это лишь одна из форм банальной психологической защиты, которую выстраивает сознание: дескать, ни к какой смерти я не собираюсь готовиться. Какая еще там смерть? Не может быть никакой смерти. Просто иду потрепаться с соседом, которого сто лет уже не видела. И все тут. Защита была примитивной, конечно, но что поделать, если ее сознание находилось в такой же панике, как и все ее существо, и так же отчаянно, до судорог, боялось и не хотело умирать.

Ванда все же задержалась еще ненадолго — и вся ее сущность ликовала и радовалась этой задержке, как отстроченному исполнению приговора, — для того, чтобы написать подробную записку Олегу Морозову и наговорить для него же короткое сообщение на свой автоответчик, на случай, если он позвонит. На этом отсрочка была исчерпана, и Ванда шагнула в прихожую, сдернула с вешалки первую попавшуюся под руку куртку, не глядя в зеркало, натянула ее на себя и медленно вышла за порог.

Двор встретил ее морозной звонкой тишиной, бледно-голубым сиянием снега, отражавшего яркое сияние полной луны, отчего на улице было почти светло, но от этого ничуть не менее страшно. Ванда вдруг остро почувствовала, что в эти минуты в огромном, запорошенном снегом дворе стоит она одна-одинешенька и, напади на нее Юра Кузякин именно сейчас, не дождавшись, пока она пересечет по диагонали двор, не желая слушать, а возможно, попросту не узнав се, различая в голубом полумраке только женщину из породы ненавистных ему высоких стройных блондинок с пышными волосами, никто не придет ей на помощь, даже если она успеет закричать перед страшной смертью. Да и не успеет она закричать, другие-то не кричали.

Ванда медленно шла сквозь холодное лунное сияние, готовая ко всему и одновременно совершенно незащищенная, даже психологически. И какие-то глупые мысли роились в ее сознании, взявшись неизвестно откуда и неведомо куда исчезая. Вдруг подумала она: «Надо было надеть шапку или платок, словом, как-то прикрыть волосы, тогда по крайней мере во дворе или в подъезде он, возможно, меня бы не тронул». И тут же прогнала эту глупую мысль. Потом отчего-то вспомнились ей белые хризантемы. Бабушка говорила, что это цветы смерти. Но почему? Ванда не помнила. Потом в памяти мелькнули вещи, которые были на убитых Кузякиным блондинках, ее вещи, вернее, их копии. «Надо было бы вспомнить, — подумала Ванда, — в чем я была одета, когда встречалась с ним во время сеансов. — И тут же оборвала себя: — Зачем? Во-первых, вспомнить такое практически невозможно. Но даже если и вспомнить, что это меняет? Все равно факт остается фактом — он выбирал тех, кто был одет так, как когда-то одевалась я. Для научных изысканий сейчас не время».

Тем временем она пересекла действительно совершенно пустой двор и оказалась на пороге подъезда, в котором когда-то жили Кузякины. Двери подъезда были широко распахнуты. Так уж сложилось в их дворе, как, впрочем, и в тысячах других московских дворов, что жильцы одних подъездов вдруг проявили нрав себялюбивых аккуратистов и всевозможные кодовые замки, домофоны и прочую охранную амуницию трепетно берегли, сохраняя свои двери надежно закрытыми, а внутреннее пространство чистым, светлым и относительно безопасным. Другие же, напротив, оказались бесшабашными разгильдяями: на их дверях замки не удерживались и дня, сами двери были постоянно распахнуты, лампочки не горели, и внутренности подъезда напоминали распахнутый темный зев какого-то гигантского монстра, холодный, липкий и вонючий, таящий в себе целый сонм ночных страхов и кошмаров, поджидающих одиноких жильцов на скользких щербатых лестничных пролетах, в беспросветной тьме площадок и во всех без исключения темных, грязных углах, коих в подъезде было множество.

* * *

Таким, к несчастью, был подъезд Кузякиных, и Ванда в который раз удивилась, как такое возможно в одном и том же доме, — ее подъезд был этому полной противоположностью. Однако отступать было поздно, Ванда не без содрогания шагнула в темные недра, дохнувшие на нее вонючей сыростью и промозглой стужей, еще более ощутимой, чем на свежем морозном воздухе во дворе. Красная кнопка лифта светилась во тьме, как настороженный глаз какого-то злобного зверя, но Ванда заставила себя приблизиться к нему и ткнуть пальцем прямо в центр красного зрачка. Кабина оказалась на первом этаже, и тусклая лампочка, вспыхнувшая внутри, когда Ванда открыла тяжелую металлическую дверь, осветила обшарпанные стены кабинки, испещренные надписями традиционного содержания, покрытые, как следами ожогов, черными пятнами копоти. Однако кабина была пуста, и это принесло некоторое успокоение. Квартира Кузякиных была на шестом этаже, и с лязгом, прогремевшим, похоже, на весь подъезд, закрыв дверь лифта, Ванда еще одним усилием воли заставила себя нажать нужную кнопку.