Какие большие зубки - Роуз Сабо

Но потом родился ребенок.

И мы с Миклошем изменились.

Внезапно он утратил желание куда-либо уходить. Внезапно со мной случилось то же самое. Мы могли сидеть часами и играть с сыном, которого мы назвали Рисом. Могли бесконечно наблюдать за тем, как он спит. Мы все спали вместе, возле камина, погрузившись в туман грез. Миклош приносил нам еду из леса и жарил мясо на огне. Я нянчила нашего малыша. Мы заказывали ему игрушки из каталога Sears. Работы по дому мы приостановили и ничем больше не занимались; нам не хотелось ничего, кроме как быть рядом друг с другом, рядом с Рисом. Мы стали идеальными, неуязвимыми.

А потом я испытала прилив великодушия. Какая досада, что мы совсем позабыли о молодом учителе. Надо показать ему, как мы счастливы.

Моя молодая версия не могла этого видеть, но я могу: под маской великодушия иногда кроется одна из разновидностей зла.

И вот молодая я сижу за столом напротив Артура, и мы смотрим друг на друга сквозь тюрьмы, которые привыкли называть своими телами. Почему-то я знаю, что он здесь, со мной. Тоже заперт. Наблюдает.

Наблюдает, как это происходит снова, как наши руки тянутся к тарелкам, подносят еду и напитки к губам. Мы ужинаем вместе, как это бывало раньше, как мы ужинали сотни раз. Мне хочется наклониться к нему через весь стол и зашептать на ухо, но я прочно связана и не могу выбраться из молодой версии собственного тела. Молодая я непреклонна в своем триумфе. У нее есть муж, прекрасный ребенок, отличный дом. А у него больше ничего нет.

Я сделала это. Я создала Артура. Я убеждена в этом, как ни в чем другом. И вот моя расплата: будучи запертой внутри самой себя, смотреть, как он встает из-за стола, стряхивает крошки с потрепанного пиджака и выходит из комнаты, пока глупая юная Персефона смеется, перешептывается с моим юным идиотом-мужем и целует его, потянувшись через стол, в присутствии нашего врага.

Когда он торопливо возвращается в столовую, молодая Персефона сразу понимает, что что-то не так. Отпихнув его, она бежит в кухню, и в этот миг мы с Артуром вдруг соприкасаемся.

И меняемся телами.

Это происходит так быстро, что я не сразу замечаю, что бегу не в ту сторону: не к колыбели, где лежит труп моего ребенка с черными синяками на шее. Нет, вместо этого я выбегаю из дома и бегу по лужайке. Сзади что-то с силой ударяется в меня; я узнаю вес тела Миклоша на своем теле – теле Артура, поправляю я себя, пока Миклош сбивает меня с ног. Его челюсти смыкаются на моей ноге, и он забирается на меня выше, разрывая когтями пиджак и кожу на спине. Боль невыносима. Меня словно захлестывает волной. А потом он хватает меня за горло и начинает трясти, но я почти ничего не чувствую.

Меня отбрасывает на спину, а Миклош скулит и в страхе отскакивает. И тут я вижу возвышающуюся надо мной женщину. Высокая, светловолосая, вся в черном. Черные липкие тени окутывают ее. Она не столько идет, сколько скользит по земле. Ее пальцы, словно когти, вцепляются в мою одежду. Это, конечно же, я; я вижу себя со стороны. Но ощущается это совершенно не так, по крайней мере сейчас. Ветер дует туда, куда она хочет, хлещет меня со всех сторон, пока она тащит меня по земле и вверх по ступенькам. Она напоминает мне… нет. Я не совсем похожа на существо, которое теперь управляет моим домом. Но, глядя на саму себя со стороны, я прихожу в ужас.

Когда она перехватывает Артура поудобнее, за талию, я вновь перетекаю в нее. Но уже не могу избавиться от увиденного. Оглядываясь по сторонам, я чувствую плотные тени, паутиной свисающие со всего, чего касаются ее руки.

Она тащит Артура в кухню, туда, где в колыбели до сих пор лежит тело ее сына. Кричит Миклошу, пока тот не появляется, весь съежившийся, и заставляет его помочь ей перенести учителя на стол. Ей хочется мучить Артура, но он уже ничего не почувствует: у него сломана шея. В порыве отчаяния она разрывает его живот и начинает выдергивать внутренности, как будто они способны подсказать, как ей вернуть сына.

Но она не видит главного, того, что ей нужно знать. Лихорадочно копается в кишках Артура, перебирает его органы в поисках правды. Она в панике. Но я изучаю его внутренности. У меня не осталось ни магии, ни тела, ни надежды, ни толики удачи. Это единственное, что я еще могу сделать.

В Артуре можно прочесть куда больше, чем то единственное, о чем моя молодая версия способна думать в этот момент. В нем кроется вся история моей семьи, тайны, которые я никогда не могла раскрыть, как бы рьяно ни искала. Почему Маргарет не разговаривает. Куда отправилась Лузитания после побега. Как мой сын влюбился в Артура и как убедил себя жениться на ком-то другом. Чего Лума боится больше всего.

И я вижу Элеанор. До ее рождения остается еще пятьдесят лет, но вот она, записана в теле Артура. Что она захочет сделать с тем мальчиком, той ночью в лесу. Что она сделает для всех нас, прежде чем все закончится.

Я вижу нас всех, прошлое, настоящее и будущее, зашифрованное в его внутренностях. И Артура я вижу тоже. Вижу, что он нас любил. Что до того, как мы от него отдалились, он готов был сделать для нас что угодно. Что если бы мы нашли способ включить его в нашу семью, мы стали бы единым существом с тремя телами, существом невероятного размера и силы. Непобедимая лавина чудовищ, вот чем бы мы сделались, если бы только знали ту правду, что была спрятана внутри Артура. Я вижу все это, а потом вижу молодую себя в бессильной ярости, кричащую и царапающую ногтями пол.

– О, мой друг, – шепчу я ему сквозь пропасть между нашими молодыми сущностями. – Что я с тобой сделала?

Ибо юная Персефона не позволит ему умереть. Она решит, что его боль закончилась слишком быстро, что он должен продолжать существовать и страдать за то, что натворил.

Она начинает колдовать. На том холме она просила знаний, и иногда, когда ей нужно, они невольно возникают внутри нее. Ее голос – сама тьма, бурлящее море. Я мысленно кричу на нее: «Девочка, прекрати заниматься ерундой, отпусти его, нам это не нужно, разве ты не видишь, что говорят его кишки?» Но в этот миг телом владеет она – и вся власть у нее. Тени подкрадываются ближе, набирая силу и обретая форму. Они сливаются с ее телом и волосами. Они липнут к Артуру, когда она начинает кромсать его, превращая в нечто, что можно сохранить.

Она вырезает его глаза, которым так завидовала. Шепчет ему на ухо приказы: он не сможет покинуть это место, он никогда больше не сможет причинить вред никому из Зарринов, он не будет подчиняться никому другому, а будет служить им и все отдавать им, он будет таким, каким они захотят его видеть, таким, какого они потребуют, возжелают – ха, какая ошибка! Она вырезает сердце из его груди и кладет в деревянную коробку. Набивает его тряпками и зашивает грубыми стежками. Затем берет коробку с его сердцем, отдирает половицы в центральном зале и швыряет коробку вниз, и та с глухим стуком проваливается в фундамент дома.

Когда с Артуром покончено, он становится ее вещью, беспрекословно исполняющей приказы. Если она велит ему сесть, он садится. Если велит встать – встает, хотя одна нога его искалечена и согнута, хотя его голова едва держится на сломанной шее. Она заставляет его выйти из дома, спуститься в подвал и залезть глубже под землю. Она велит ему копать, и он копает до тех пор, пока она не разрешает ему остановиться. Целый месяц она игнорирует его, хотя слышит его каждую ночь: он копает, все время копает. Она велит ему сколотить самому себе гроб. Велит лечь в это гроб. Записывает команды, которым он должен подчиняться: он должен приходить по ее зову, делать то, что она прикажет, а потом, когда с делами будет покончено, – возвращаться в свой ящик и лежать неподвижно до тех пор, пока он снова ей не понадобится.