Сад чудовищ - Джеффри Дивер

Родители устроились в Лондоне у коллег, подрабатывали уроками и переводами. Расстроенные неудачами, они сумели переслать сыновьям пару писем, настойчиво советуя уезжать из Германии. Но у Курта с Гансом отобрали паспорта, в удостоверениях личности поставили особые штампы. Во-первых, они дети пацифистов и убежденных соци; во-вторых, гестапо завело досье на самих юношей. Молодые Фишеры разделяют политические взгляды родителей, посещают запрещенные свинговые и джазовые клубы, где играют негритянскую музыку, где девушки курят, а в пунш подливают русскую водку. У них и друзья активисты.

Вообще-то, ничего антиправительственного, однако арест обоих был лишь вопросом времени. Равно как и голод. Курта уволили с работы. Ганс отработал шестимесячную трудовую повинность и вернулся домой. Его исключили из университета – гестапо позаботилось, – и он, как и брат, сидел без работы. В будущем оба вполне могли стать попрошайками на Александерплац или на Ораниенбургерштрассе.

Тут и встал вопрос доверия. Альбрехту Фишеру удалось связаться с бывшим коллегой, Герхардом Унгером из Берлинского университета. Пацифист и соци, Унгер оставил преподавательскую деятельность вскоре после прихода к власти национал-социалистов и вернулся на кондитерскую фабрику своей семьи. Унгер частенько выезжал за границу и, будучи убежденным антигитлеровцем, с удовольствием вызвался вывезти мальчиков из Германии. Утром каждого воскресенья грузовики Унгера отправлялись в Голландию, чтобы доставить конфеты и забрать продукты, необходимые для производства. На Олимпиаду съезжалось множество иностранных гостей, значит пограничникам будет не до фабричного грузовика, совершающего регулярные рейсы.

Но можно ли доверить Унгеру свои жизни?

Объективных возражений нет. Унгер – соратник и друг отца. Он ненавидит национал-социалистов.

Только разве нынче для предательства нужен особый повод?

«Он донесет на нас, потому что сегодня воскресенье…»

Имелась еще одна причина, по которой Курт Фишер сомневался насчет отъезда. Пацифистом и социал-демократом парень стал в основном под влиянием отца и его друзей. Сам он прежде жил свиданиями, путешествиями и лыжными прогулками. Но с приходом к власти национал-социалистов с удивлением почувствовал в себе желание бороться с ними, рассказывать людям, сколько зла и нетерпимости у этой партии. Разве не должен он остаться и помочь свержению нацистов?

Но они так сильны, так вероломны. Так смертоносны.

Курт взглянул на часы на каминной полке. Опять встали! Они с Гансом вечно забывают их заводить. Этим занимался отец, и при взгляде на замерший механизм у Курта разрывалось сердце. Он достал свои карманные часы и посмотрел на время.

– Нужно либо идти, либо позвонить и сказать ему, что мы не едем.

Бом! Бом! Бом! Нож снова застучал по тарелке.

Долгая пауза.

– Давай останемся, – предложил Ганс, а сам выжидающе посмотрел на брата. Между ними всегда существовало соперничество, но младший принимал любое решение старшего.

«Правильно ли я решу?»

Выживание…

– Едем! Бери рюкзак!

Бом! Бом!

Курт повесил на плечи свой рюкзак и с вызовом взглянул на младшего брата. Однако настроение Ганса менялось быстрее весенней погоды. Он вдруг захохотал, показывая на свою одежду. Оба брата надели шорты, рубашки с коротким рукавом и походные ботинки.

– Только взгляни на нас! Немного коричневой краски, и будет вылитый гитлерюгенд!

Курт невольно улыбнулся.

– Пойдем, товарищ! – позвал он с иронией, ведь так обращались друг к другу штурмовики и члены гитлерюгенда.

Курт даже не обернулся: не дай бог, еще расплачется, взглянув на квартиру в последний раз. Он открыл дверь и вышел в коридор.

В другом конце лестничной площадки румяная дородная фрау Луц, потерявшая мужа на войне, чистила половик. Держалась вдова особняком, но порой заглядывала к соседям (исключительно к тем, кто соответствовал ее высоким стандартам) и приносила свои чудесные угощения. Фишеров она считала друзьями и годами угощала их пудингом из говяжьих легких, сливовыми клецками, зельцем, маринованными огурчиками, чесночной колбасой и лапшой с рубцом. Сейчас от одного взгляда на нее у Курта потекли слюнки.

– А, братья Фишер!

– Доброе утро, фрау Луц. Такая рань, а вы уже за работой.

– Говорят, опять будет жарко. Вот бы дождь пошел!

– Ничто не должно испортить Олимпиаду! – с иронией отозвался Ганс. – Мы так ее ждем!

– Хотите увидеть, как бегают и прыгают идиоты в исподнем? – засмеялась фрау Луц. – Кому они нужны, когда мои бедные цветочки умирают от жажды? Посмотрите на куриную слепоту у двери. И на бегонии! Теперь скажите, где ваши родители? До сих пор в командировке?

– Да, в Лондоне.

Мало кто знал о политических проблемах Фишеров-старших, и, разумеется, братья о них помалкивали.

– Их нет уже несколько месяцев. Пусть уж скорее возвращаются, не то не узнают вас. А вы куда собрались?

– В поход. Отправимся в Груневальд.

– Ой, там хорошо! Куда прохладнее, чем в городе.

Фрау Луц снова взялась за половик.

Братья спустились по лестнице, и Курт, глянув на Ганса, заметил, что тот снова помрачнел.

– В чем дело?

– Ты, видимо, уверен, что Берлин – царство дьявола. Но это не так. Здесь миллионы таких, как она. – Ганс кивнул на соседку. – Миллионы хороших, добрых людей. А мы бежим от них. Ради чего, спрашивается? Ради страны, где мы чужие, где говорят на чужом языке, где у нас нет работы. Ради страны, которая лишь двадцать лет назад воевала с нашей родиной. По-твоему, как там нас примут?

Опровержений у Курта не нашлось: младший брат попал в самую точку. Причин не ехать имелась еще добрая сотня.

Братья внимательно оглядели раскаленную улицу. Прохожих в такой час немного. Никто не обращал на них внимания.

– Идем! – скомандовал Курт и зашагал по тротуару, размышляя о том, что фактически не соврал фрау Луц.

Они с братом отправились в поход – только не к охотничьему домику в лесу к западу от города, а на чужбину, навстречу малопонятной новой жизни.

Звонок телефона испугал не на шутку.

В надежде, что звонит судмедэксперт по убийству в Дрезденском проулке, инспектор схватил трубку:

– Коль слушает.

– Вилли, зайди ко мне.

Короткие гудки.

Через минуту Коль уже шагал по коридору к кабинету Фридриха Хорхера, слушая, как бешено стучит сердце.

И что теперь? Главный инспектор на службе воскресным утром? Петер Краусс выяснил, что Коль сочинил байку про Рейнхарда Гейдриха и Гёттбург (свидетель был из Галле), дабы спасти пекаря Розенбаума? Кто-то подслушал какую-то небрежную фразу, брошенную Янссену? Сверху поступило указание сделать выговор инспектору, ворошащему убийство евреев в Гатове?