Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта - Борис Николаевич Александровский

свое дарование только в условиях «русской специфики». Он и проявил его. Авторитет его среди русских оперных певцов и камерных вокалистов был безусловным и неограниченным. Я едва ли ошибусь, сказав, что в Париже и французской провинции не было ни одного русского певца, который не пользовался бы его помощью и советами при разучивании оперного и концертного репертуара. Без его фигуры, стоящей за дирижерским пультом, нельзя представить себе, кажется, ни одного «русского сезона».

Говоря о проникновении русской оперной музыки в толщу французской и иностранной публики, я не могу не упомянуть о существовавшем в Париже в 1920-х и 1930-х годах эмигрантском кружке любителей оперной и камерно-вокальной музыки. На собраниях кружка мне часто приходилось бывать, и со многими членами его я был в близких личных отношениях.

Большого художественного значения кружок не имел и в летописи парижской музыкальной жизни следа не оставил. Интерес его – чисто бытовой. Основателем его был бывший профессор Саратовского университета по кафедре бактериологии А.И. Бердников – фигура очень характерная для «русского Парижа», одно появление которой где бы то ни было возбуждало добродушные улыбки и иронический смех.

Жил он в бывшем университетском помещении для подопытных собак, расположенном около Порт-д’Орлеан в опоясывающей Париж так называемой «зоне», заселенной тряпичниками и состоящей из сооруженных из старых фанерных ящиков и заржавленных листов железа хижин.

Бердников был не только профессионалом-бактериологом, но и страстным любителем пения, вдобавок и фантазером. В возрасте далеко за 50 лет он начал брать уроки пения и вскоре объявил себя оперным баритоном. Голосовых данных у него не было никаких, и его выступления в кругу друзей, знакомых и на эмигрантской эстраде вызывали каждый раз дружный хохот.

Тогда же он основал вышеупомянутый кружок. Все в этом кружке было необыкновенно, начиная с его основателя. Хотя назывался он кружком любителей, но любителей в нем, кроме самого Бердникова, одесского инженера А.И. Игнатьева и комиссионера бриллиантовой биржи Л. Гукасова, не было. Весь остальной его актив состоял из профессиональных оперных и эстрадных певцов, не сумевших втиснуться ни в один из «русских сезонов» и охотно вступивших в кружок, чтобы иметь возможность хотя бы изредка выступать в его оперных спектаклях и концертах за полсотни или сотню франков.

Свою вокальную деятельность кружок начал с квартетных и хоровых выступлений на католических богослужениях во французских церквах. Но вскоре их пришлось прекратить и перейти все на ту же «русскую специфику»: синдикат французских церковных певцов, имея среди своих членов тысячи безработных, наложил вето на эти выступления странствующих русских артистов.

Бердников перешел к оперным постановкам. Денег у него для найма театральной залы, оркестра, кордебалета и для рекламы не было. Но зато у него был энтузиазм.

Он заразил им и остальных членов кружка. Кружок начал несложные постановки русских одноактных опер, не требовавших ни большого хора, ни балета, ни смены декораций. Оркестра он пригласить не мог. Оперы-миниатюры шли под аккомпанемент фортепьяно. Декорации (обычно одну на весь вечер) писали безработные эмигрантские художники. Костюмы брались напрокат из французских костюмерных мастерских по цене 10 франков за костюм на вечер. Рекламы и афиш не было. Билеты распространяли сами члены кружка среди своих знакомых. Чтобы избежать налогов, цены на них не обозначались: они именовались «пригласительными билетами».

Каждый «приглашенный» вносил в кассу кружка сколько хотел. Для спектаклей нанималась какая-либо зала на 300–400 человек. Чаще других кружок пользовался малой камерной залой Гаво, залой редакции французской газеты Le Journal и концертной залой при американской церкви на Кэ-д’Орсей.

В этой обстановке и при полном отсутствии крупных средств Бердников в течение долгих лет делал все же очень полезное для русского искусства дело: популяризировал русские оперы-миниатюры, которые и у себя на родине ставятся далеко не часто, а за границей и вовсе неизвестны, и знакомил с ними парижскую публику. На его редкие спектакли заглядывали иной раз и французские театральные и музыкальные деятели, артисты и музыканты.

Так были поставлены «Каменный гость» Даргомыжского, опера, мало популярная среди нашей широкой публики, но высоко ценимая музыкантами и артистами как родоначальница того оперного речитативно-декламационного стиля, который впоследствии расцвел в гениальных операх Мусоргского.

Далее – «Иоланта» Чайковского, «Рафаэль» Аренского, «Боярыня Вера Шелога» Римского-Корсакова, «Франческа да Римини» Рахманинова, «Сват» Черепнина, «Граф Нулин» Архангельского, «Каморра» мамонтовского дирижера Эспозито и некоторые другие. После них Бердников перешел к постановке крупных опер, выпуская из них хоровые номера, массовые и балетные сцены, невыполнимые на маленькой эстраде и требующие материальных затрат, непосильных для кошелька основателя и распорядителя кружка. Так были поставлены с большими купюрами «Русалка», «Демон», «Евгений Онегин», «Сорочинская ярмарка», «Царская невеста», «Ночь перед Рождеством», «Снегурочка», «Царь Салтан» – частью в костюмах и декорациях, частью в концертном исполнении.

Какой была внешность Бердникова в те годы, когда он занимал кафедру бактериологии медицинского факультета Саратовского университета, я не знаю. Говорят, он выглядел элегантно, был гладко выбрит, изящно одет.

Парижское прозябание в университетском собачнике около Порт-д’Орлеан наложило на его внешность свою печать. К этому влиянию присоединились еще отзвуки далеко канувшего в вечность «хождения в народ», толстовства, российского нигилизма и просто свинства, которым в дореволюционную эпоху щеголяли отдельные представители русской интеллигенции и старого студенчества.

Бердников появлялся на улицах и в местах эмигрантского скопления не иначе как небритый, с грязными руками и ногтями, в старом и просаленном пиджаке без единой пуговицы; на голове у него вместо шляпы был какой-то смятый суконный блин десятилетней давности, на ногах – некое подобие обуви, купленное за три франка на парижской «толкучке», называемой «блошиным рынком». На деликатные намеки окружающих о необходимости привести себя в несколько более приличный вид он отвечал, что это его любимый стиль и что стиль этот является внешним выражением его внутреннего протеста против сытой и богатой жизни окружающего мира. На него махнули рукой, считая его неисправимым чудаком и сумасбродом, желавшим выделиться из толпы оригинальничанием и нелепостью своего внешнего вида.

Но злобы против него никто не имел, как и он не питал ее против кого бы то ни было. С лица этого человека, одетого хуже парижского нищего, не сходила улыбка. На устах всегда были слова добродушного юмора, а все его интересы за пределами медицинской работы сводились к пению и устройству оперных спектаклей и концертов русской камерной вокальной музыки. Был он совершенно одиноким, сам варил себе в своем собачнике щи и картошку, страстно обожал своего, как он говорил, единственного верного друга – громадного пса Рекса.

В конце 1930-х годов Бердников уехал на Дальний Восток, поселился около Шанхая, совершенно