Двадцатая рапсодия Листа - Виталий Бабенко

И тут впервые подал голос Артемий Васильевич.

– Э-э нет, господин Ульянов! Простите великодушно. И вы, Николай Афанасьевич, простите. Но только что же это получается? Я ведь не в меньшем праве, так сказать! – Петраков подошел к нам поближе. – Я ведь, ей-богу, думал – ну все, конец тебе, Артюша, закуют в железа да отправят в Сибирь на вечную каторгу! Уж сделайте одолжение, объясните, что тут произошло. И что произошло раньше. Словом, прошу принять меня в попутчики и по дороге или еще как, но рассказать все в подробностях. Тем более, что прежнего кучера у меня более нет и, по всей видимости, надолго, а нового мне до сих пор и в голову не приходило искать.

Я, конечно же, немедленно дал свое согласие. Более того, предложил сначала завезти Артемия Васильевича в Бутырки и только потом вернуться в Кокушкино. Мы уже совсем собрались было ехать, но тут к нам подошел, широко шагая, Никифоров и, искоса глянув на Владимира, сказал, обращаясь ко мне:

– Век себе не прощу! – Он в сердцах ударил кулаком по отводу саней так, что я всерьез побоялся за сохранность привычного средства передвижения. – Это ведь я, дурак, едва на тот свет вас не отправил!

– Вы?! – Я не верил своим ушам. – Погодите… Как это?…

– Так! Не хотел я на это идти. По мне, так уж лучше осталось бы все как есть! Убитых не вернешь, а этих Бог все равно наказал бы. Ну, не сейчас, так в другой раз попались бы! И все-таки поддался я. Да. – Егор Тимофеевич с досадой еще раз долбанул кулаком, теперь уже по щитку. Ефим ничего не сказал, только мрачно покосился на урядника. – Горазды вы, господин Ульянов, убеждать, ничего не скажешь. Вот, извольте, теперь и за вас, и за себя извиняться приходится. Да извинятьсято ладно, от извинений еще никто не умирал, – а вот кабы Николай Афанасьевич получил заряд смертельный прямо в сердце? Я бы себе вовек не простил, что Елену Николаевну осиротил…

Владимир нахмурился.

– Ну, это уж чересчур! – резко сказал он. – В конце концов, я все рассчитал точно. И дело закончилось вполне благополучно! Николай Афанасьевич жив-здоров, преступники обезврежены и понесут заслуженное наказание – насколько это возможно в нашем государстве. Невинный человек спасен. Так что не вижу причин предаваться самоуничижению. Die Selbsterniedrigung здесь неуместна. Нет, Егор Тимофеевич, это даже смешно…

Урядник яростно нахлобучил папаху, которую до того держал в руке, и пошел к упряжке с арестованными. Я остался в полном недоумении от его слов, но Владимир пообещал все объяснить дорогою. Против присутствия Артемия Васильевича он не возражал – да и как он мог возразить, в моихто санях! – а я был рад хоть чем-то смягчить те неприятные минуты, когда обвинял своего друга в тяжком преступлении. Так что мы уселись в сани втроем – я рядом с Петраковым, а студент наш напротив – и поехали домой.

Ефим лошадей не гнал; день обещал быть едва ли не по-весеннему теплым, испытания остались позади, и мы с Петраковым приготовились слушать нашего юного спутника так, как дети слушают захватывающую волшебную сказку. Ульянов посмотрел на нас с несколько смущенною улыбкой. Видно было, что внимание наше ему приятно, но проявлять это чувство Владимиру казалось отчего-то неловким.

– Ну хорошо. – Он чуть деланно вздохнул и возвел очи горe, словно искал подсказки в косматых облаках. – Каких же объяснений вы, господа, ждете от меня?

Мы переглянулись, после чего я сказал:

– Прежде всего: чем это мы так не угодили господину Феофанову, что он удумал нас с Артемием Васильевичем убить?

Петраков молча кивнул в знак того, что его тоже в первую очередь интересует именно это.

Владимир пожал плечами.

– Напротив, господа, вы ему всем угодили, – ответил он. – Вы ему, можно сказать, подарок преподнесли, оставшись тет-а-тет, отдельно от прочих охотников. Если бы ему удалось расправиться с вами, он раз и навсегда снял бы с себя всякие подозрения в убийстве и, более того, окончательно сделал бы убийцей господина Петракова, который уже никак не смог бы себя обелить. А мне бы осталось только подтвердить виновность господина Петракова и тем самым оправдать господина Феофанова.

Ответ Владимира не только ничего для нас с Артемием Васильевичем не прояснил, но, напротив, напустил куда больше тумана, чем было до того. Ульянов понял это по нашим лицам и, засмеявшись, добавил:

– Впрочем, так думал только он сам. Все очень просто, господа. Петр Николаевич Феофанов еще вчера понял, что мы с Николаем Афанасьевичем в самом сильном конкрете подозреваем в убийстве одного человека, а именно вас, Артемий Васильевич.

Петраков крякнул.

– Да-да. А кроме того, зная о дружеских отношениях, связывавших господина Ильина и господина Петракова, он понял то же, что вчера понял и я. N?mlich: что господин Ильин непременно пожелает предупредить своего друга о подозрениях… Да вы не краснейте, Николай Афанасьевич, я вас очень даже понимаю, – весело заметил наш студент, – но физиономия у вас больно уж выразительная. И когда мы вчера расстались, я сразу же понял, что вы собираетесь переговорить со своим другом. Даже, возможно, надеетесь убедить его, чтобы он пришел с повинной. Потому что опять-таки, зная вас как человека законопослушного, не верил я, что вы готовы стать сообщником убийцы, даже если и были убеждены в том, что убийца – ваш друг. Ну вот. Стало быть, едва вы отправились к месту засады, Феофанов тотчас откомандировал нас в одну сторону, а сам, прихватив своего сообщника – вашего, Артемий Васильевич, кучера Равиля, – двинулся в другую. Услыхав ваш разговор, господа, он убедился в правоте собственных предположений. Вы, Николай Афанасьевич, обвинили Артемия Васильевича в убийстве, изложив всю систему доказательств, которую слышали от меня. Теперь Равилю оставалось застрелить господина Петракова, а Феофанову – вас, и все! Понимаете?

Мы с Артемием Васильевичем одновременно и не сговариваясь помотали головами, давая знать, что по-прежнему остаемся в полном неведении. Владимир немного разгорячился.

– Но это же ясно! – воскликнул он. – Вы, Николай Афанасьевич, разоблачили преступника, то есть Артемия Васильевича, а он вас за это застрелил! Но вы, прежде чем погибнуть, успели уложить своего убийцу. А обнаружили мертвые тела Феофанов и Равиль, прибежавшие на звук выстрелов. Ах, до чего же вы невнимательны, Николай Афанасьевич! – Владимир досадливо покрутил головой. – У господина Петракова и у Феофанова ружья-близнецы, а Равиль был сегодня вооружен точно такой же «крынкой», как у вас! Застрелили бы вас обоих, после подменили бы ружья – и fertig! Как говорится, комар носа не подточит! Дальше, я уже про это говорил, к объяснениям привлекли бы меня с моими собственными умозаключениями – в том виде, в котором Феофанов их себе представлял. Все! Убийца застрелен последней жертвой. Дело закрыто, господа! – Молодой Ульянов откинул голову и громко засмеялся. – Ну как же он здорово все это придумал, черт!

Веселье его показалось мне вовсе неуместным в данных обстоятельствах. Студент наш, впрочем, быстро прервал смех и продолжил, глядя на нас посерьезневшими глазами: