Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории - Питер Акройд

Поражение Палмерстона стало огромным потрясением как для оппозиции, так и для правительства. Дизраэли и Дерби, известные в просторечии как Еврей и Жокей, смирились с непредвиденным поворотом и не стали отказываться от власти. Дизраэли стал канцлером казначейства в новом консервативном кабинете. Первые шаги нового правительства были не слишком уверенными. Дизраэли выдвинул в парламенте собственный билль об Индии, в числе прочего предложив создать Совет по делам Индии, часть которого будут избирать домовладельцы крупных английских городов. В ответ парламент разразился хохотом. Свидетель этого события Уильям Фрейзер писал: «Читая Hansard, вряд ли кто-нибудь сможет по-настоящему представить себе, что тогда произошло. Поднялся невероятный шум: аплодисменты, стоны, смех. Мы посчитали себя вправе использовать самые нечленораздельные средства, чтобы наиболее полно выразить, насколько бесполезным нам представляется это предложение». Иными словами, громкие крики и грубые звуки во время заседаний тогда были в порядке вещей. Дерби стал премьер-министром, но по-прежнему оставался лидером меньшинства.

Летом 1858 года на первый план снова вышел вопрос санитарного состояния столицы. То было лето «Великого зловония», когда бурный поток фекалий и других загрязнений животного происхождения окутал миазмами Темзу и весь город. Сточные воды из всех жилых домов направлялись в реку, где скапливались и застаивались. Эту же воду, имевшую, по словам очевидцев, «коричневатый цвет», использовали для питья и стирки одежды. От запаха невозможно было укрыться. В коридорах палаты общин видели Дизраэли, согнувшегося пополам и прижимающего к лицу платок. Виктория и Альберт собирались отправиться на прогулку по реке, но зловоние заставило их повернуть назад. Все запахи в то время считали болезнетворными, и именно эти тлетворные испарения обвиняли в недавних вспышках холеры в Лондоне. По вредоносности они соперничали с вездесущим лошадиным навозом, запах которого долгое время считался характерным запахом города.

Берега реки были покрыты экскрементами, и даже выше по течению вплоть до Теддингтонского шлюза слой нечистот достигал толщины 6 дюймов (15 см) и был «черным, как чернила». Так же как с Крымской войной, никто не брал на себя ответственность за происходящее. Это было ничейное дерьмо. Система засорилась сама собой, но кто-то где-то решил, что с этим все же надо что-то делать. Парламентский акт 1863 года предписывал создать в Лондоне обширную разветвленную систему канализационных сетей. Спасителем города был выбран строительный инженер Джозеф Базалгет, разработавший гениальную схему дренажа, и он полностью оправдал возложенные на него ожидания.

«Великое зловоние» можно поставить в один ряд еще с одним ужасом 1858 года. В этом году общество охватила «лунатическая паника»: внимание публики и газет внезапно привлек тот факт, что нормальные люди нередко бесследно исчезают в сумасшедших домах — как правило, по инициативе своих алчных родственников. О том, с какой легкостью это можно устроить, писал в числе прочих Уилки Коллинз. «Доказать, что несносный родственник не в своем уме, несложно, — замечали в Lloyd’s Weekly в августе 1858 года. — Еще проще усугубить тривиальные симптомы непрерывным дурным обращением».

В мире, полном лишений и страданий, безумие имело все шансы стать эпидемией. Широко отмечалось явное увеличение случаев «расстройства мозга». В Edinburgh Review предположили, что это результат повышенной тревожности и жесткой конкуренции в общественной и коммерческой сфере жизни. Статья отмечала, что безумие «проистекает из крайнего напряжения, которому подвержены все классы общества в непрекращающейся борьбе за свое положение и даже жизнь». Ходили слухи, что даже королеву Викторию одолел недуг ее предка и она впала в буйство, вследствие чего ее пришлось насильно удерживать в палате, обитой войлоком. О помешательстве писали в журналах, романах и медицинских учебниках. Наряду с холерой его можно считать одним из главных медицинских символов XIX века. Лучшим лекарством от него считали лауданум, поступавший в продажу под названием «Капли Баттли» и «Успокоительная настойка матушки Бейли».

Дерби оставался консервативным премьер-министром в течение 15 месяцев, но главное действо разворачивалось за кулисами, где боролись за власть Палмерстон, Рассел и другие амбициозные лидеры либералов. Рассел осуждал Палмерстона за «легкомыслие и самонадеянность», но предостерегал против любой открытой оппозиции консерваторам. Дерби никогда не получал большинства, но был не лишен амбиций. В марте 1859 года в попытке поддержать консервативных избирателей они с Дизраэли представили Билль о парламентских выборах, который должен был дать равные права как городским, так и сельским голосующим. Либералы и пилиты, объединившись, проголосовали против этого предложения (позднее о нем снова вспомнили в 1884 году). Дерби был вынужден уйти в отставку, на следующих апрельских выборах консерваторы получили еще 30 мест, но по-прежнему оставались в меньшинстве.

Четыре года назад Гладстон уже говорил: «Отличительная особенность этого необычайного положения вещей состоит в том, что политические разногласия возникают не между разными партиями, но внутри их». 6 июня 1859 года либералы, радикалы и большая часть тех, кого по-прежнему называли пилитами, собрались на решающую встречу в гостинице Уиллиса на Сент-Джеймс-стрит, где состоялось официальное крещение Либеральной партии. Формально они собирались для того, чтобы обсудить «итальянский вопрос», то есть способы поддержать итальянцев в борьбе против австрийских хозяев, но истинный смысл этой встречи для нас раскрывает The Times:

Начиная с этого времени либералы оставались господствующей партией вплоть до эпохи Дизраэли. Можно с некоторой уверенностью сказать, что теперь существовали только две партии, Либеральная и Консервативная, а оставшиеся пилиты постепенно сходили со сцены. Либеральных лидеров Рассела и Палмерстона королева называла не иначе как «два ужасных старика». Последним настоящим пилитом, пожалуй, был ее с некоторых пор жалующийся на нездоровье супруг.

В том же месяце Дерби вынесли вотум недоверия, и Палмерстон в возрасте 75 лет во второй раз стал премьер-министром. Он умел удивлять. Одни считали его просто старым паяцем, слабо ковыляющим по коридорам Уайтхолла, другие называли его «лорд Купидон», намекая на его моложавый вид. Для них он олицетворял особую английскую натуру, жизнерадостную до самого конца. Он стал в правительстве «постоянной величиной», вековым камнем. Он заманил Гладстона в казначейство, хотя их вряд ли можно было назвать соратниками. Один из депутатов вспоминал, что на первые заседания кабинета Гладстон являлся с ворохом разнообразных предложений. Пока он говорил, Палмерстон рассматривал официальные документы, а когда Гладстон умолкал, он стучал по столу и произносил: «А теперь, милорды и джентльмены, давайте приступим к делу». По некоторым сведениям, он также говорил лорду Шефтсбери: «Гладстон скоро устроит все по-своему, и, если он займет мое место, нас ждут очень странные дела». Это был вопрос не политики, но личности, которая, в сущности, играет в политике важнейшую роль.