Гайдзин - Джеймс Клавелл

— Я… о, я заснул, моя дорогая, но сон был о тебе.

— В самом деле? И что тебе снилось?

Он нахмурился, силясь вспомнить.

— Забыл, — произнес он, улыбаясь ей с подушки. — Помню лишь, что ты была прекрасна. Мне очень нравится твой пеньюар.

Она весело закружилась, чтобы он мог получше его рассмотреть.

— Его сшил тот портной, которого Джейми нашел для меня по твоей просьбе! Mon Dieu, Малкольм, я… мне кажется, он просто чудо… я заказала ему четыре платья, надеюсь, ты не будешь возражать… о, спасибо! — Она наклонилась и поцеловала его.

— Погоди, Анжелика, погоди секундочку. Смотри! — Он осторожно поднялся, превозмогая боль, убрал обе руки, на которые опирался, и протянул их ей.

— Это замечательно, chéri, — восхищенно воскликнула она, беря его руки в свои. — Ах, мсье Струан, я думаю, мне следует позаботиться о том, чтобы меня постоянно сопровождала горничная и я никогда больше не оставалась одна в вашей спальне.

С улыбкой она шагнула ближе, бережно положила руки ему на плечи, позволила его рукам обнять её за талию и поцеловала его. Её поцелуй был легким, сулил многое и ускользнул от его настойчивого требования большего. Без всякой задней мысли она коснулась поцелуем его уха, потом выпрямилась и не стала убирать его голову, которая покоилась у неё на груди, эта близость доставляла ей удовольствие — ему ещё большее: мягкий шелк, с этим сверхъестественным, ни на что не похожим, особым теплом под ним.

— Малкольм, ты по-настоящему, по-настоящему серьезно решил, что хочешь жениться на мне? — Она почувствовала, как его руки сильнее сжали её, а лицо дернулось от боли.

— Конечно. Я же столько раз тебе говорил.

— А как ты думаешь, как ты думаешь, твои родители… пардон, твоя матушка, она одобрит наш брак, да? О, я так надеюсь на это.

— Да, о да, она одобрит, одобрит обязательно.

— Можно мне написать папа, я бы хотела рассказать ему?

— Разумеется, напиши когда захочешь, я тоже напишу ему, — хрипло произнес он, утонув с головой в её нежности. Он поцеловал шелк её пеньюара под губами — желание заставило его забыть о приличиях, — потом ещё раз, горячее, и едва не выругался вслух, когда почувствовал, как она отстранилась, прежде чем это зашло слишком далеко. — Извини, — пробормотал он.

— Твое «извини» излишне, как и всякое англосаксонское чувство вины, моя любовь. Между нами это ни к чему, — мягко сказала она. — Я тоже хочу тебя. — Затем, следуя своему плану, она поменяла настроение, полностью владея собой, заражая его своим счастьем. — Теперь я превращаюсь в сестру Найтингейл.

Она взбила ему подушки и принялась поправлять постель.

— Сегодня мсье Сератар дает французский ужин, а завтра он устраивает вечеринку для всех. Андре Понсен дает маленький концерт из фортепианных произведений Бетховена — мне он нравится гораздо больше Моцарта, — будет также Шопен и новая пьеса одного молодого человека по имени Брамс. — За окном зазвонил церковный колокол, созывая прихожан на утреннюю службу, почти тотчас к нему присоединились другие; нежнее и мелодичнее остальных звучал колокол католической церкви. — Ну вот, — сказала она, помогая ему удобно лечь. — Сейчас я отправляюсь делать свой туалет и вернусь после мессы, когда тебе тоже сделают туалет.

Он удержал её руку.

— «Когда тебя вымоют». Ты удивительная. Я люблю те… — Внезапно они оба посмотрели на дверь: кто-то поворачивал ручку, пытаясь войти. Но дверь была заперта на задвижку.

— Я сделала это, когда ты спал. — Она весело хихикнула, как маленькая девочка, играющая в игру. Ручка опять задергалась. — Слуги всегда входят к тебе без стука, им нужно преподать урок!

— Масса! — раздался голос слуги из-за двери. — Чай-йа!

— Скажи ему, пусть уйдет и вернется через пять минут.

Струан, разделяя её открытое удовольствие, громко распорядился на кантонском наречии, и они услышали, как китаец, ворча, удалился.

Она рассмеялась.

— Ты должен научить меня по-китайски.

— Я попробую.

— Как будет «я люблю тебя»?

— У них нет слова «любовь», как у нас.

Она расстроенно нахмурилась.

— Как это грустно!

Анжелика порхнула к двери, отодвинула запор, послала ему воздушный поцелуй и исчезла в своей комнате. Задвижка с её стороны со щелчком встала на место.

Он не отрываясь смотрел на дверь, изнывая от желания. Потом его чуткое ухо уловило перемену в колокольном звоне: тот стал более настойчивым. Это напомнило ему: месса!

Сердце его сжалось. «Я и не подумал об этом, — о том, что она католичка. Мама не признает иной церкви, кроме англиканской: дважды по воскресеньям — под руку с отцом, и мы следом, друг за дружкой, — вместе со всеми добропорядочными семьями Гонконга.

Католичка?

Ну и пусть, я… мне все равно. Она должна быть моей», — сказал он себе; здоровая, жадная, пульсирующая боль в низу живота прогоняла острую резь из внутренностей.

— Я не могу иначе.

Этим днём четыре покрытых потом японских носильщика опустили окованный железом сундук на пол. За ними наблюдали три чиновника бакуфу, все очень низкого ранга, сэр Уильям, переводчики, офицер из армейского казначейства, меняла британской миссии, китаец по национальности, и Варгаш, который был приглашен присматривать за ним.

Все они находились в большом зале для приемов британской миссии, окна были открыты, и сэр Уильям с трудом удерживался от широкой улыбки. Очень церемонно один из чиновников извлек из складок кимоно причудливой формы ключ и отпер сундук. Внутри оказались мексиканские серебряные доллары, несколько тэйлов золота в брусках — весом около унции с третью — и несколько тэйлов серебра.

— Спросите, почему вся компенсация не выплачивается в золоте, как было условлено.

— Чиновник говорит, что они не успели собрать столько золота за такое короткое время, но это все чистые мексиканские доллары, законная валюта, и он просит вас дать ему расписку. — Слово «чистые» означало, что эти монеты не были подпилены или обкусаны кусачками — весьма распространенная практика, — чтобы сбыть их потом любому, кто недостаточно осторожен.

— Начинайте подсчет.

Лучась от счастья, меняла высыпал содержимое сундука на ковер. Его наметанный глаз тут же углядел обрезанную монету, Варгаш заметил ещё одну, и ещё. Их откладывали в сторону. Все глаза не отрываясь смотрели на ковер, на аккуратные, быстро растущие столбики монет. Пять тысяч фунтов были огромной суммой в те времена, когда оклад штатного переводчика составлял четыреста фунтов в год, из которых он ещё платил за жилье. Меняла получал сотню (правда, изрядный процент всего, что проходило через его руки, тем или иным образом прилипал к ним), слуга в Лондоне — двадцать фунтов в год, и не было ни одного свободного места, солдат — пять пенсов в день, матрос — шесть, адмирал — шестьсот фунтов в год.